Охота на охотников
Шрифт:
Когда Михаил Рогожкин вместе с колонной фур уехал в Москву, Настей овладело беспокойство. Она пыталась посмеиваться над собою: "Пустое все это, сегодня есть, а завтра пройдет", - но не тут-то было, не проходило. И поняла Настя, что из этого чувства ей не выбраться, да и не хотелось выбираться, вот ведь как.
Рогожкин позвонил ей из Москвы на работу, она вспыхнула радостно, затрепетала, словно юная восторженная девчонка, залепетала что-то в трубку, слыша Рогожкина, и совершенно не понимала, что он говорит.
К сожалению, долго общаться им не пришлось - каждая минута телефонной связи с Москвой стоила немалых денег...
В трубке уже щелкнуло что-то железное, будто минутная стрелка, набрав скорость, ударилась о металлическую преграду, - и Рогожкин отключился, а Настя все держала в руке трубку и счастливо улыбалась.
Вечером Настя сказала своей матери:
– Мам, ты знаешь... похоже, я скоро выйду замуж.
Дарья Александровна охнула и прижала руки к щекам.
– Наконец-то! А то я боялась - ты останешься в девках. Такая видная, такая ладная - и в девках!
– Я и сама, мам, честно говоря, боялась - ну никто мне не нравился, Настя засмущалась, щеки у неё порозовели, - а вот сейчас... сейчас... Я чувствую - буду счастлива, мама.
– Кто он хоть, Настя?
Дарья Александровна работала заведующей аптекой и была знакома с доброй половиной города, очень многим помогла разными пилюлями, микстурами, порошками, примочками.
– Из наших же... Водитель. На международных перевозках.
По лицу матери пробежала тень сомнения, она чуть было не сказала: "А не лучше ли поискать мужа среди инженеров, дочка? Не столь денежная, конечно, профессия, но интеллигентная", - в последний миг все-таки сдержала себя. Лишь улыбнулась грустно, и эта улыбка неожиданно состарила её, под глазами разом проступила увядшая кожа, щеки покрылись морщинами.
– Дай-то бог, дочка!
– сказала Дарья Александровна, притянула Настю к себе.
Рогожкин вернулся из рейса через три дня - усталый, пахнущий бензином, потом, кожей, с гудящими от тяжести руками и покрасневшими глазами - в этом первом рейсе спать доводилось мало, колонна моталась по всей Московской области, собирая груз для Белоруссии. Отдыхали урывками, на коротких стоянках, и вообще спешили побыстрее оказаться дома. Малютка Шушкевич на одной из последних стоянок задумчиво произнес:
– Что-то Москва неласковая стала.
– А с какой стати Москве быть ласковой?
– спросил его шофер со странной фамилией Рашпиль. Был он высокий и тонкий, будто жердь, в рейсах не брился, густо зарастал жесткой трескучей щетиной медного цвета.
– Она все имеет, все захапала себе, купается в сале и масле одновременно, и ей наплевать с колокольни Ивана Великого на всех, кто не имеет ничего. Богатые нищих не разумеют. Разве не этот закон - главный в Москве?
– Ну и чего она добилась, твоя Москва?
– Шушкевич воробьем запрыгал вокруг длинного несуразного Рашпиля.
– Она - твоя точно так же, как и моя, - угрюмо огрызнулся Рашпиль.
– Чего добилась? Того, что все её ненавидят?
– А ей на это наплевать.
– Доплюется Белокаменная, на семи буграх стоящая, - в горле у Шушкевича задребезжало что-то ржаво и угрожающе, - не плевать, а блевать будет. Соскребут пуп с большого пуза России лопатою... Воров где больше всего скопилось? В Москве. Разбойников, чьи руки по самые подмышки замараны кровью, - их где больше всего? В Москве? Хапуг-чиновников? В Москве. Нехристей? В Москве, - Шушкевич сжал обе руки в один большой кулак и потряс этим кулаком, будто гирей - со стороны выглядело, словно бы он здоровался сам с собой, - в Москве-матушке осело все самое худое, что есть на белом свете.
Рогожкин не раз слышал, как люди с ненавистью говорили о Москве, считая, что в этом городе действительно осело вселенское зло, и ему делалось грустно - все-таки в Москве нормальных людей гораздо больше, чем преступников, много больше. А неугомонный однофамилец бывшего белорусского спикера всех москвичей причесывает под одну гребенку - все, мол, тут плохие! Да нет, не все!
– Кончай базар!
– встрял в разговор Стефанович.
Мигом осекшись, слово старшего - закон, Шушкевич поднял обе руки показал, что сдается.
– Молчу, молчу!
Хорошим качеством обладал Шушкевич - остывал так же быстро, как и загорался.
– Слушай, Рашпиль, ты хотя бы побрился, - повернулся Стефанович к длинному, раскачивающемуся на кривоватых ногах, будто непрочный стебель, Рашпилю.
– Не то остановят нас где-нибудь на посту ГАИ и дальше не пустят. Задержат, как чеченских бандитов.
Рашпиль задумчиво поскреб щетину на щеке, соображая.
– Я ведь, как Фидель Кастро, - наконец произнес, - пока домой не вернусь - бриться не буду.
– Революционер!
– Стефанович фыркнул.
– Ну смотри, если гаишники прицепятся, выручать тебя не буду.
– Он обвел глазами водителей.
– Ну что, братва? В путь-дорогу готовы?
– Готовы.
– Шушкевич не удержался, подпрыгнул, дернул в воздухе короткими ногами, будто балерина на сцене.
– Сейчас заедем в один большой дешевый магазин, супермаркет называется, - за подарками... И потом - домой!
Рогожкин купил Насте пушистую мохеровую кофту цвета чайной розы и ладные итальянские туфли - самые модные, моднее нет, как пояснила Рогожкину продавщица, - а также маленький флакончик туалетной воды "Шанель". В этих штучках-дрючках, в духах, да в одеколонах Рогожкин не разбирался и очень переживал: а вдруг Насте не понравится?
Весь путь до Лиозно Рогожкин шел следом за фурой Шушкевича. За окном кабины стремительно неслась, исчезая сзади, словно бы на что-то наматываясь, серая, чуть припудренная легким морозцем дорога - в этом году морозы ожили что-то очень рано, - видать, будет суровая зима, - измученные темные поля тоже исчезали, будто проваливаясь в никуда, а в кабине было тепло, уютно, работало радио, Рогожкин думал о Насте, и ему становилось ещё уютнее и покойнее...
Кофта и туфли подошли Насте как нельзя лучше, туалетная вода, произведенная в Париже, вообще вызвала восторг, Настя от удовольствия даже покраснела, приблизилась к Рогожкину и поцеловала в щеку.