Охота на волков

Аладышев Егор

– Это лишнее! – живо возразил Юрьин. – И захудалая сойдет, и даже палатка. Мы к этому приучены. Только просьба четыре матраса выделить. Не хотелось бы на полу спать!

– С этим трудностей не будет, – задумчиво кивнул комбат. – Может, все же отообедаете пока? А я распоряжусь, чтоб вам жилье подготовили.

– Теперь можно и отообедать! – охотно улыбнулся Юрьин и резко встал с кресла. – Здесь накроете или же как? Там со мной трое ещё. Их бы тоже покормить.

– Здесь, да! – кивнул Шабанов.

Капитан надел фуражку, застегнул ворот гимнастерки и обратно упаковал конверт.

– Да… И еще… – вдруг обернулся он уже у самого выхода из избы, куда проводил его Шабанов. – Мне нужен проводник. Очень, понимаете ли, надежный проводник! Это может быть кто-то из ваших людей или из местных. Главное – чтоб он ориентировался хорошо в здешних местах. Чтоб очень хорошо ориентировался! И если это будет местный – то никаких нацменов, так сказать! Ни каких финнов, лопарей, саами и прочих! Я, конечно, к нацменам вражды не испытываю, но надежнее, понимаете ли, с русским!

– Есть один такой вариант, есть, – продолжал задумчиво

хмуриться комбат, вновь вспомнив о расстёгнутой гимнастёрке и приводя себя в надлежащий вид. – Но его мы сможем увидеть вечерее. А пока как раз отообедаете, да разместитесь!

3

Тропы не было. Егоров чувствовал себя в этом лесу, как дома. Свой трудовой день он отпахал, вещмешок был забит трофеями, ружье отдыхало за спиной, а потому он шел уверенной походкой вперёд, точно по не видимой дороге, известной ему одному во всём мире. Несносная жара вынуждала его делать короткие остановки, чтоб протереть потное лицо, да немного отдышаться. Практически каждое деревце, каждый куст, каждая полянка были знакомы Егорову уже много лет. Ему не было нужды ни в карте, ни в компасе, чтоб свободно перемещаться в округе и уверенно выходить именно туда, куда и планировал. Ориентирами для опытного местного охотника – промысловика служило всё сущее вокруг: вот показалась вершина высокой, покатистой сопки, похожей на акулий плавник – значит, надо брать правее; вот выросли над лесом две пологие высотки – между ними и лежит путь к дому; вот виднеется болото и островок с высокой сосной – можно обойти или идти точно на эту одинокую сосну, и даже колен не замочишь; а вот и треснувшая по кругу берёза, с запутавшимся в ветках вороньим гнездом – значит до села минут десять ходьбы. Маршрут складывался в его голове сам собой, автоматически, как если б городской житель шел с работы по родному району. И мысли Егорова были заняты другим, насущным: надо заменить две сломанные доски в заборе, подлатать дверцу в печи, собрать гостинцы старшей дочери, которая живёт у знакомых в Восмусе, сколько ещё птицы и зверя надо добыть, чтоб выполнить план за квартал.

Но более всего томило его сердце другое. Прошлым днём Егорову посчастливилось подстрелить молодого лося всего в паре вёрст от села, чем он сразу закрыл план на месяц. На помощь Егорову пришел его старый приятель, тоже охотник, Коля Смирнов. Вместе они освежевали, разделали и дотащили тушу до двора, где Егоров убрал её в погреб, обложив крапивой и можжевельником, чтоб мясо, как можно дольше, не испортилось. Завтра же предстояло доставить добычу в Восмус, куда переехала с началом войны колхозная контора, а вместе с ней и все продуктовые склады. Но Смирнов снова запил, а одному нести такой груз от дома до реки – мёртвое дело.

Теперь он ругал себя за то, что не отвёз добычу сразу. «Пропадёт лось! – с досадой думал Егоров. – Если и завтра Кольку не добужусь, да по такой жаре – точно пропадёт!»

Егоров редко о чём-то просил своих соседей – охотников. Не то, что бы они враждовали. Вовсе нет. С началом войны в Падунах, как и в соседнем, Сиговом Ручье, их осталось крайне мало. Большинство уехало в Восмус, подальше от фронта, другие и вовсе перебрались в молодой колхоз Тулома. Сложившаяся прифронтовая отдалённость лишь сплотила тех, кто остался. Спросить друг у друга соли, чая, спичек или табачку, помочь по хозяйству – было нормой. Здешних людей испортила коллективизация и, как следствие, зерном раздора становились именно те моменты быта, которые с ней связаны. Одни не хотели выполнять план, стараясь больше принести в дом или же, попросту, ленились, руководствуясь тем, что очередной выговор или нагоняй от начальства не принесут им много хлопот. Другие же, напротив, следовали нормам плана, отдельные даже стремились перевыполнить его, получая от председателя колхоза символические поощрения, а порой даже вполне материальные, но весьма скромные блага бытия – отгулы, денежные премии и подарки. И, как не могут существовать рядом белое и чёрное, как не могут идти вместе два противоположно стремящихся потока, сложно уживались в вопросах коллективного труда и эти две категории охотников. Егоров не стремился слыть ударником или получать от начальства редкие коврижки. В нём с детства жило чувство долга, неумолимое стремление работать на общее дело. Но и о себе он не забывал. Часть добычи Егоров всегда нёс в дом, но только в тех случаях, если это было не в урон колхозу. Потому в лесах он пропадал с утра до позднего вечера и редко делал себе выходные. Большинство же соседей – охотников ходили в лес больше для видимости, в колхоз несли мало, а большую часть приносили в дом. Потому большой любви к трудолюбивому и умелому промысловику – Егорову они не питали и часто не лестно отзывались о нём за его спиной. К тому же, слыл Егоров охотником удачливым, что добавляло ему завистников среди коллег. Хотя дело было вовсе не в везении. Выдержка, хорошее зрение и твёрдая рука – вот на чём держался его успех.

Природа щедро одарила Егорова и крепким здоровьем, и статной внешностью. Было в кого – по мужской линии все известные ему предки были не меньше двух метров ростом. Даже его дед до самой смерти со спины больше походил на рослого молодого мужика, нежели на старика. Егорова легко узнавали по его фигуре уже издали. Во всех Падунах не было ни одного человека, хоть не много походившего на него таким складным сочетанием внушительного роста и могучих плеч. Всем односельчанам была хорошо известна и характерная походка Егорова. Он ходил, слегка переваливаясь с бока на бок, что особенно усилилось после сильнейшей травмы обеих ног, которую он получил в первую военную зиму во время службы на флоте. Но, не смотря на грозную фигуру, крепкие, хорошо знавшие самую тяжёлую работу, руки, лицо у Егорова было вовсе не мужицкое. Прямые черты его, высокий лоб, волевой подбородок больше подошли бы представителю аристократии, заправскому интеллигенту, профессору, но не охотнику. Егоров рано облысел. От некогда густой, белой, как сметана, шевелюры, к сорока годам осталась лишь тонкая полоска на затылке. Через внимательный, спокойный и мягкий взгляд серых глаз пробивался не дюжий ум этого человека. Егоров действительно был начитан и хорошо образован. Родители уделили этому много внимания и средств. Однако, деревенская жизнь так цепко приняла Егорова в свои объятия, что манерами и говором он уже был не отличим от местного населения. И сам Егоров уже не мыслил жизни в, привычном с рождения, шуме большого города. И даже то неприятное обстоятельство, что колхозы от которых он искал спасение десять лет назад, плотно укоренились и в этих местах, не вызывало в нём некогда зудящее душу желание бежать хоть на край земли. Да и бежать дальше было некуда. Здесь и был край.

Егорову нравилась деревенская жизнь. Её простой уклад вещей и человеческих взаимоотношений и не простой быт. Эта ненавязчивая, подсознательная любовь тянулась за ним из глубокого детства. Из тех давних времен, когда он мальчишкой приезжал на лето в деревню к деду. Тогда, правда, ему казалось, что городская жизнь куда лучше. Его тянуло в Петербург, в просторную, светлую квартиру, со всеми благами цивилизации. И лишь со временем, уже в более зрелом возрасте Егоров окончательно решил для себя, что именно деревня даёт ему душевные силы, покой, желание жить. Что его душе куда ближе эта размеренная жизнь, и всё, что связанно именно с ней. И низкие бревенчатые срубы. И маслянистый тусклый свет в заиндевелом зимнем оконце. И осенняя жухлая листва во дворе. И лай уличной собаки. И дальний ночной тоскливый вой цепного пса. И узкие, косые тропинки. Запах тины от рыболовных сетей, развешанных вдоль домов. Тревожные крики чаек над водой. Скрипучие дверные петли и скрипучие дощатые половицы. Запах печи и треск дров в ней. Ночная тишина и безмятежность, и ночной же шум дождя по деревянной крыше. Карканье ворон в преддверии ненастья и веселое пение птиц поутру. Унылый вид полусгнивших сараев и торжественное сияние свежих построек.

Коллективизация пришла на Тулому вслед за Егоровым, за десять лет до войны, когда он приехал на север с женой и новорожденной дочерью. Сын служащего жандармерии и внук кулака – он поспешил покинуть беспокойный Ленинград, когда арестовали его брата – бывшего белогвардейца. Работая на траулере в Балтийском море, Егоров не раз слышал от северных рыбаков о том, что в их краях относительно спокойно, много работы, а вот кадров не хватает. Однако, на морском промысле рыбы долго не задержался. Меньше года прожив в Мурманске, Егоров с семьей перебрался к истоку Туломы. Сначала работал у одного зажиточного финна. Тот имел большое стадо оленей и собственные рыбацкие избы. Ловил рыбу, пас оленей, заготавливал лес, занимался строительством. Но, не прошло и года, как стальной кулак коллективизации подмял под себя все местные устои, всю спокойную, размеренную северную жизнь. Люди, привыкшие работать на себя и трудиться для себя, лишились этой, почти первобытной, естественной для всего живого на земле, свободы. Их наделы, оленей, рыбацкие и охотничьи угодья прибрало к рукам государство, оставив за ними лишь одно право – трудиться. Одни нашли в себе силы и приняли новый уклад, другие – поспешили покинуть родные края. Финны уехали в Финляндию, норвежцы – в Норвегию, Шведы – в Швецию. Хуже было русским хозяевам тундры – саамам и лопарям. Для них вне России земли не существовало.

Как грибы после теплого дождя, стали вырастать колхозы и новые посёлки – «Туломский» – вместе с посёлком Тулома, «Юркинский» – вместе с посёлком Юркино и другие. Хотя еще десятилетие назад эти населённые пункты состояли из пары дворов и носили финские названия. Перед войной многие рыбацкие и охотничьи колхозы объединили в «Восмуский», и стремительно вырос на берегу Туломы новый, свежебревенчатый, обрамлённый красными полотнищами патриотических лозунгов, кричащий репродукторами радиоприёмников посёлок – Восмус.

Перед войной местное население основательно подчистили. Егоров с дрожью вспоминал те тревожные ночи, когда отряды НКВД грузили в свои серые грузовики оставшихся на Туломе финнов, норвежцев, шведов и прочих «неблагонадёжных» и вывозили их неизвестно куда. Так сгинули обе соседские семьи, и дворы, примыкавшие к его двору, опустели. Вскоре закрыли и разграбили финские школы, и разрешенным остался только один язык – русский. Впрочем, говорить на других языках уже было некому.

А потом пришли военные. Мирный труд слился с армейской жизнью. Пустовавшие избы заселились командирами, в них разворачивались штабы, узлы связи, склады, медицинские пункты… Были возведены новенькие казармы, конюшни, гаражи для техники, клуб. Устье Туломы оживилось, наполнилось рёвом моторов, ржанием коней, музыкой военных оркестров… Егоров даже думал переехать в Восмус, уж больно не по душе были ему новые соседи, которые, впрочем, если и мешали, то лишь шумом, а, порой, и помогали: делились дровами, приносили в дом воды, когда хозяин уходил на промысел. Но пришла война, и в то время как всё население стало эвакуироваться в Восмус и Тулому, Егоров же, напротив решил остаться. Причина тому была очевидна: теперь он мог пожить подальше от начальства, которое первым переправилось вниз по течению, да и других братьев-охотников стало на десяток вёрст меньше. Стало быть, и конкуренция на промысле убавилась. Не сразу, с препонами, но всё же колхозное руководство пошло на встречу опытному, и авторитетному охотнику-промысловику. Одно было плохо – старшая дочь уже подросла, и её пришлось отправить в Восмус, куда, конечно же, эвакуировалась и сельская школа. И этим летом лишь на месяц отпустили дочь к родителям, так как первые полгода войны, в самое тяжёлое время постоянных вражеских попыток прорыва к Мурманску, занятия не проводились, и программу навёрстывали теперь за счёт сокращения летних каникул. Но зато в доме с Егоровым, и его супругой осталась младшая, годовалая доченька, которой уход и внимание родителей были важнее.