Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба
Шрифт:
– Опять нет. Этот предмет нарисовал мой родной дом, а он находится очень далеко отсюда. Даже если бы она обзавелась самой быстрой лошадью, она бы не успела так далеко ускакать.
– Может, карандаш сломался? А если и не сломался, то его точно нужно сломать. Не руку же мне отрезать.
– Его невозможно сломать. Он – творение Древних Мастеров. Но, Мия! Почему карандаш не рисует её?
– Может, она в каком-то месте, которое карандаш нарисовать не способен?
Пар пристально посмотрел на военного. А ведь он прав! Дайтрий жил как раз в таком месте – в «разломе» – на границе между двумя состояниями, в которой мог уместиться целый мир. Неужели девочка отправилась к волшебнику на горе? Но, если так, почему карандаш не
Тут рука солдата дернулась, и он начал рисовать какую-то местность. Продолжалась радость мужчин недолго, так как вскоре кисть метнулась в другую сторону, и карандаш стал вырисовывать новое место.
– Что происходит? – спросил Пар.
– Ты у меня спрашиваешь? Я постоянно рисую всё новые и новые места. Ощущение, что твоя подруга вездесущая. Она то исчезает, то появляется в разных точках мира.
Пар и его новый знакомый с любопытством разглядывали то, что получается. Было изрисовано всё вокруг: весь лист, окружающие деревья, растения, ноги, камни. Все эти рисунки напоминали скорее росчерки, легкие эскизы, не проработанные и брошенные на полпути. В конце концов, рука остановилась и в самом углу листа старательно начала прорисовывать окружающую местность. На листке стали узнаваться очертания гор.
Вскоре, карта была закончена, и солдат со страхом отбросил от себя карандаш, как только почувствовал свободу в руках.
– Чтоб я ещё хоть раз притронулся к этой бесовщине – да ни в жизни!
– Погодите! Где находятся эти горы? – полюбопытствовал напоследок Пар.
– Вон в той стороне, – указал офицер на еле проступавшие вдали пики гор. – Но будьте осторожны. Ходят слухи, что там обитает дикий зверь, не оставляющий в живых ни одного путника.
– Большое спасибо. Я учту.
Пар посмотрел на карту. Длинным извилистым маршрутом был прорисован путь к Мии. Противоречивые чувства одолевали юношу. Он никак не мог определить, кто она для него: друг, попавший в беду, или разменная монета, на которую он выкупит свободу своей любимой. Если бы только был такой карандаш, который рисовал карту чувств и мыслей, что одолевают художника – как много бы сейчас Пар отдал за него. Вместо того, чтобы блуждать во мраке собственных сомнений, блеснул бы этот карандаш серебром да указал направление, в котором нужно идти. Почему ни один из Великих Мастеров Древности не догадался изобрести хоть одну вещицу, способную понять человеческую душу? А, может быть, мог, но побоялся?
Алое солнце обагрило горные камни, смешав серость окружения скал с кровью, дополнившую вечерний пейзаж. На фоне всё ещё голубого неба проявлялась фигура нечеловеческого создания, провожающего догорающий диск взглядом. Это были несколько минут абсолютной тишины. Казалось, что существо вслушивается в последние вздохи своих жертв, контролируя, чтобы каждая из душ преступников встретила криком всепожирающий огонь из преисподней. Оно стояло в ожидании услышать этот крик – едва отличимый от свиста ветра, что заполнял мозг, будто звон в ушах. Для этого и нужна была абсолютная тишина. Мия эту тишину не нарушала, боясь даже пошевелиться.
–Вот и свершилось правосудие – честное, неподкупное. Нашли свое пристанище лезвия моих когтей в крови отступников. Низверг я души грешные в преисподнюю!
– Прекрати! – всхлипнула Мия. – Не нужно прикрываться красивыми речами, чтобы скрыть весь тот ужас, что ты натворил.
– Эта речь моя – звонкая, мелодичная, как ветра свист лёгкая – всё, что осталось во мне людского, с ума не сводящего, душу спасающего.
– Ты – чудовище, – ответила Мия громадному монстру, помотав головой. Её взгляд нечаянно останавливался на останках разбойников, которые монстр всё еще сжимал.
– Я? Да, я чудовище. Но когда-то я был человеком. Я никого никогда не мог обмануть, я был слишком добрым, а люди – подлые, мелкие – этим пользовались. Они забрасывали меня камнями и грязью каждый день. Но я был большим человеком, сильным. Я ловил брошенные в меня камни и ими, словно ножами, придавал форму облепившей меня грязи. Под яркими лучами благословенной богини солнца Глассэоны и от жара моего собственного сердца грязь высыхала на мне и каменела, срастаясь с моей кожей. У меня был выбор: либо позволить им смешать меня с грязью и терпеть все унижения, уготованные мне мелкими людьми, либо стать чудовищем, но потерять себя, лишившись, возможно, всего человеческого и человечного, что когда-то я носил в себе. Я выбрал второе. Тогда брошенная в меня сырая земля стала мне панцирем, а камни образовали мощные рога и когти. Я преобразился. Теперь я зверь с человеческим сердцем и я ищу людей со звериным сердцем: либо чтобы вернуть себе былое обличье, либо чтобы окончательно превратиться в чудовище.
– А ты не мог просто помыться от этой грязи или отряхнуться?
– Не всякую грязь можно смыть водой кристальной, свежесть дарующей, чистотой чарующей. Какую-то – мог. Но если бы я, минутной слабости поддавшийся, сделал так, то изо дня в день мне пришлось бы отмываться и оттряхиваться от этой грязи. А так, я дал своим обидчикам, злым, подлым, гнев в сердцах хранившим, того, чего они желали. И даже больше: я принял брошенную ими грязь внутрь себя. Я дал им полюбоваться на их собственное творение.
Мия встала и подошла ближе. Недалеко от неё застыло в вечном страхе лицо Тагара.
– В глубине души он был хорошим. Его не стоило трогать, – произнесла девочка.
– Не каждый достойный понимания достоин и оправдания. Слишком много гнусных и жутких людей я встречал в своей жизни. Теперь я, судьбы вершащий, жизней лишающий, читаю по лицам, как много боли они уже причинили и способны были причинить. На лице этого старика, морщинистом, зло повидавшем и в нём же утонувшем, читается очень много мерзости и боли.
– И всё-таки, он был хороший, – осудительно сказала Мия. Её лицо осветили последние лучи заходящего солнца, и красный свет ослепил ребенка. А может быть она просто закрыла глаза, чтобы не видеть, во что превратился человек, ставший за короткое время ей очень дорогим.
– Приближается ночь: холодная и тёмная. Позвольте мне проводить вас, гостью внезапную, в мою пещеру нерушимую, разбойникам непреступную, где вы сможете согреться, наесться и отоспаться. Я не представился. Меня зовут Гкхадту'Уэльт, – чудовище попыталось поклониться.
– Как-как? Гадкий Эль?
– Гкхадту'Уэльт. Но поначалу называйте меня, как вам удобно. А сейчас – покинем это место, смрадом и смертью пропитавшееся. В горах погода меняется очень быстро.
Чудовище взяло девочку на руки и понесло через горные хребты на высокое плато. На нём они спрятались от дождя в одной из пещер. В ней было множество человеческих вещей, служивших обитателю скорее предметами памяти, нежели чем-то полезным в быту. Среди них была и зубная щётка, и туфли, и вязаный шарф, и дверца резного шкафа. В одном из закутков валялись игральные кости. Кое-что, по-видимому, уже забытое, заканчивало свой век в куче мусора, используемого для розжига костра. Огонь Гкхадту'Уэльту был не нужен – вряд ли погода могла навредить такой громадине. Но то, как он смотрел на танцующие языки пламени, поражало девочку. С одной стороны, при виде огня, нечто человеческое, романтическое приковывало взгляд монстра к отрывающимся лоскутам прожорливой стихии, но с другой стороны, это пламя гипнотизировало зверя, доставая из его глубин всё животное, лишая воли и разума, превращая Уэльта в недоразвитое создание, увидевшее чудо природы и сбитое с толку его необъяснимостью. Ступор этот сходил либо после оглушающих раскатов грома, либо, наоборот, от еле слышных шорохов, сигнализирующих о приближении кого бы то ни было к пещере. Тогда чудовище выходило и осматривалось, нет ли поблизости злоумышленников.