Она уходит по-английски
Шрифт:
Отцу наконец-то разрешили выкатывать меня на коляске в коридор, но только в самый дальний угол к окну, подальше от людей. Обязательной одеждой стали шапочка, бахилы и маска на лицо, чтобы не подхватить инфекцию или вирус внутрибольничный, от которого почти не было бы спасения.
Жизнь напоминала несколько травинок, чудом пробившихся сквозь трещину в асфальте, где люди, как машины, неслись мимо. Я смотрел на других пациентов после замены клапанов или аортокоронарного шунтирования и понимал, что их век подходил к концу, и операция лишь возможность отсрочить час икс. Весь контингент был за пятьдесят
По привычке пытался первое время уступать очередь пожилым, когда отец подвозил на каталке в процедурную сдавать кровь, но на меня смотрели с удивлением. Потом я понял, что здесь это правило больше не работает. Все одинаковые. Все перед чертой.
Однажды по моей просьбе папа оставил меня возле окна побыть одного, а сам пошел на улицу подышать воздухом и купить свежих газет.
Я сидел в каталке, спиной к коридору, и о чем-то думал, как вдруг кто-то с неприятным хриплым басом сказал:
– Ты, мозгляк, украл мое сердце. Оно должно было достаться мне первому. Оно мое. Я жду его уже шесть месяцев, а ты его украл.
Кое-как развернув каталку, я увидел перед собой высокого мужика за пятьдесят, с короткими седыми волосами, шрамом через все лицо, с железной фиксой во рту и золотой толстой с крестом цепи на дряхлой шее. По внешнему виду можно было представить, что в недавнем прошлом мужик был очень крепок и силен. Обвисшие мышцы говорили о наличии развитой мускулатуры в былые времена, но если раньше он и представлял какую-то силу, то сейчас это был задыхающийся на каждом слове ходячий труп с синюшным лицом, который не мог причинить мне вреда, такому беззащитному в данную минуту.
– Что значит, украл ваше сердце?
– спросил я, опешив.
– Кому оно больше подходит по параметрам, тому его и ставят. Это вам не лотерея и не магазин. Это ведь чья-то смерть. Кто-то потерял мужа, кто-то сына или отца. А вы тут о какой-то краже говорите.
– Ты меня не учи, щенок. Видишь татуировку?
Я посмотрел на его руку - "За ВДВ".
– Заговоренным считал себя с пятнадцати лет, еще с тех пор, как в сад за яблоками полез соседский, а хозяин спустил на нас овчарку. Так она мне шею погрызла. Месяц в реанимации. Он разгладил руками кожу на шее и показал шрамы.
В двадцать пять с танцев возвращался ночью. Я тогда в Рязанском училище учился. Деревенский был. На меня городская шпана напала. Пятеро на одного. Я четверых в нокаут отправил, а пятый - гад - сзади заточкой пырнул. В сантиметре от правой почки прошло железо. Так и валялся там в парке, пока старуха дворничиха не нашла и не вызвала "Скорую помощь"
Опять в реанимации лежал. Потом Афганистан. Горел в БМП. Лежу я, руками и ногами пошевелить не могу, а мои товарищи на моих же глазах тлеют, как угольки в печке. Сам - в госпиталь потом. В Чечне при зачистке села, пробив доски в окне дома, боевик дал очередь по нам из пулемета. Я в лужу, что рядом была, так лицом и повалился. Это меня и спасло. Ребят покосило моих всех.
– Жизнь - не подушка...
– Жизнь. Моргнуть не успел, как она пролетела, эта жизнь. Только вроде недавно тушенку с пленными духами ели на броне, а уже с сопляками вроде тебя разговариваю.
– Сам не заметил, как она для меня пролетела, - сказал я с грустью.
– И вот обширный инфаркт по дороге с Ростова, - продолжил десантник.
– Как доехал, не знаю. Помотался по больницам и сюда приехал на замену сердца. Все говорили, что быстро, а тут уже почти полгода маюсь. С ума схожу.
– Не знаю даже, чего в этой ситуации сказать, но я сам без сознания был, когда меня на стол положили.
– Ладно, дал я маху сгоряча. Вижу, что молодой совсем. Тебе еще жить да жить. Сорвался.
– А вы, сын мой, сходите в храм тут при институте. Исповедуйтесь, причаститесь, и вам сразу легче станет.
Мы оба подняли глаза на голос. С нами рядом стоял батюшка в черном облачении с длинным деревянным крестом на шее. Его глубоко посаженные глаза на почти белом изможденном лице смотрели на нас пристально, но в то же время как-то заботливо и с теплотой. Был он весь какой-то непропорциональный. Высокое худощавое тело висело на впалых плечах, словно черное пальто на вешалке в гардеробе, и при этом коротенькие руки, маленький нос и низко посаженная шея. Странное сочетание.
Он держал руки внизу, скрестив их крест-накрест, и ногти на пальцах напоминали мне речные камушки: отбитые, неровные, шершавые.
– Отец Михаил, - представился он и слегка наклонил голову.
– Здравствуйте, отец Михаил, - сказал я.
– И вы, молодой человек, приходите. Неспроста все эти мучения на вас свалились.
– Отец Михаил, я в храм хожу иногда. Последний раз, когда крестным стал. Перед самой болезнью.
– Мало ходить в храм, сын мой. Храм должен быть внутри человека. Храм должен быть чистым, как лицо и руки. И золото должно быть внутри, а не снаружи висеть, а то, что крестным стал, это хорошо, только сие большая ответственность. Воспитание за тобой, присмотр. Давно ли ты видел своего крестница или крестницу?
– Да как сказать. Не много и ни мало.
– Вот. Плохо это. Поддерживай обязательно связь с чадом духовным своим. Тебе отвечать на Страшном суде перед Богом за себя и за крестника.
– Хорошо...
– пролепетал я.
– В детстве я достал из бидона маленького пескаря, рассмотрел его со всех сторон, держа за хвостик, и кинул назад в речку, - сказал задумчиво священник.
– Так с чешуей на ладошке я впервые понял, что такое делать добро по любви к Богу. Ведь он столько создал всего для нас. Не только рыбу, но и животных, птиц. Целую живую планету в холодном космосе. Все пропитано его любовью к нам.
А потом в Афганистане служил санитаром. Последний из тех, кого я вытащил с поля боя, был десантник Иван. Мне было очень тяжело его тащить волоком по земле, но я тащил. Все по той же любви к Богу. Я знал, что в этом обгорелом, контуженом теле, еще живет душа, самое дорогое, что есть во Вселенной.
Тут я заметил, как выражение десантника быстро меняется. Он кидается на отца Михаила и обнимает его, что есть сил.
– Отец Михаил, так это был я! Я! Я это был! Ущелье! 1984-й год!
Отец Михаил посмотрел на него, прищурился и сказал: