Опасная тропа
Шрифт:
— Да, постойте, от имени всех… — говорит Джавхарат, — и тех, кто здесь, и тех, кто на стройке, разрешите передать наше пожелание скорейшего выздоровления дяде Мубараку и скорейшего возвращения Патимат в харчевню «Семи сестер»!
— А то, клянусь… — перебивает Мангул, — забастуют студенты, которых заморили наши сестры щами и борщами и которые жаждут хинкала. Мы не шутим, — обращается Мангул, приложив обе ладони к груди, — клянусь, мы не шутим! От хинкала быстрее поднимались стены. Вы не замечали? А я заметил, что это сказывается даже на растворе.
— А Патимат завтра же может вернуться к вам, — говорю я.
— И это правильно! — подхватывают ребята. — А нянькой здесь пусть останется Джавхарат, Заира или Наташа.
— Все, все, — договорились! И мы пошли, — говорит Мангул, выталкивая ребят. — До свиданья!
— Спасибо, ребята. Удачи вам!
— Простите, ворвались, нашумели, но нам сказали, что вам лучше, дядя Мубарак, простите нас ради бога, — сказал бригадир Минатулла, выходя последним.
Как раз перед приходом этих милых, непосредственных парней и девушек, почтенные, я вспомнил о своей первой встрече с Патимат и о моем приятном удивлении, когда она повела себя так естественно, так доверительно, и для меня это было целым откровением. Потому что такое, даже два десятка лет тому назад, в моих горах было немыслимым и невозможным. Но вот, наблюдая сейчас за студентами, за их доверительными друг к другу взаимоотношениями, я в душе радовался, радовался простоте и непосредственности их. Они вели себя, как сестры и братья, как дети одной семьи. Взять хотя бы Наташу и Мангула со своими тайнами. Даже в том, что Наташа колотила его кулаками, было что-то родственное, доверительное, будто хотели они сказать: «Мы свои, всегда и на всю жизнь в беде и в радостях». Великое это дело, я скажу, почтенные, быть среди людей своим, быть самим собой, не подделываться, не подражать и не притворяться. Я за простоту, за доверительность, нравственную чистоту, свободную от всяких предрассудков и распущенности.
ТУМАН В УЩЕЛЬЕ РАССЕЯЛСЯ…
Синяки желто-сине-фиолетовыми пятнами проступали на теле. Раны на голове стали заживать и опухоли рассосались. Голова не болела и не гудела, правда, в теле была какая-то слабость, но сегодня я встал и, едва забрезжил рассвет, вышел на улицу. Свежесть утра была прекрасной, если бы не досада от того, что оторвали меня от любимого дела. Стройка идет, а я должен лежать в постели из-за какой-то случайности. Я издали видел: студенты уже подняли стены второго этажа детского сада. Получается большое здание — резвиться здесь будет вся сельская детвора с утра до вечера, пока папы-мамы, освобожденные от забот, будут с удовольствием трудиться. Нет, сколько бы раз я ни повторял, не зря наш Ражбадин затеял это дело, — чем дальше, тем больше я убеждаюсь в этом, убеждаются и остальные. Вчера вечером он один навестил меня.
— Все же меня одолевают сомнения, — сказал я ему, — я думаю, что это была не случайность, он хотел тебя, Ражбадин, столкнуть в пропасть…
— Его уже нет в живых, к сожалению, чтоб спросить. А о покойниках дурно не говорят… — с досадой объяснил директор.
— А почему он один с сыном оказался в машине? — спрашиваю я.
— Мы с нашим участковым оставили его на дороге, бросились тебя спасать, о нем мы и позабыли… Нас удивило то, что он не заинтересовался случившимся и укатил…
— Дурной и страшный человек. А Хафиз мне показался на этот раз очень любезным…
— Еще бы… такое, думаешь, ему простят, нет. С него спросят, Мубарак, и очень сурово, я думаю… Главное, ты… мы испугались… Живи, живи, дорогой Мубарак!
И при нем же вчера проведать меня пришла с пирогами и жена Ражбадина — Анай. И, угощая меня, она все время повторяла: «Спасибо, спасибо тебе, Мубарак, ты спас моего мужа. Сорвись он, в живых бы не остался… Спасибо!».
— Анай уже на стройке, Мубарак, — радостно сообщает мне Ражбадин.
— И что же она делает там?
— Учусь штукатурить… — смущенно сказала Анай, — ничего не получается… Не легкая эта работа, но интересная…
— Тогда получится, получится… — сказал я, желая подбодрить ее. — Спасибо, Анай, очень вкусные пироги…
— Пойдем, Анай, нельзя больному надоедать.
И вместе они ушли от меня. А к обеду жена принесла мне вареной картошки нового урожая. В горах наших почти на месяц-полтора позже созревает картошка, чем на равнине. И сейчас она пока что была мелкая.
— Поешь, с нашего огорода, — сказала Патимат, — правда, мелкая еще, просто несколько клубней проверила. В общем, картошка ожидается… И в совхозе уже приободрились, а то было духом пали, боялись, что колорадский жук уничтожит весь урожай.
— Хоть половину урожая соберем? — спрашиваю я, радуясь в душе такой вести, — ведь столько труда люди вложили.
— Будет, картошка будет, так сказал агроном и всех обрадовал. Даже больше ожидается, — сказала моя жена и взглянула на меня ласково.
— Ну и слава богу.
— Все хорошо, друг мой, только ты побыстрей выздоравливай.
— Я уже здоров, здоров, жена моя, радость моя, — оглядываюсь я, нет ли кого из детей в палате, притягиваю ее к себе и целую.
— Сумасшедший, что ты делаешь? А если кто зайдет?
— Пусть…
— Бесстыжий какой…
Съел я две уже остывшие картошки, величиной с грецкий орех, и выхожу из больницы. Поодаль, на зеленой лужайке резвились дети. У крыльца больницы, словно опьянев от теплых солнечных лучей, воробьи затеяли свои шумные игры, запела на опушке красноголовая синичка, звонкий у нее голосок. «Гу-на, ва-чи-чив!» А воробьи, — ох, какие они драчуны… чуть не заклевали своего собрата, еле спасся бесхвостый комочек… и с трудом взлетел на крышу. Услышав скрип двери, дети обернулись и подбежали ко мне.
— Папа, а где мама? Мы ее ищем.
— Мама отдыхает, она устала, тихо…
— Она нам обещала сварить свежей картошки.
— Она и сварила.
— А где?
— Я сейчас вынесу, вы только идите подальше — вон к тому дереву, и не шумите, хорошо?
— Хорошо, папа, мы не будем мешать маме.
Я вынес им картошку в тарелке, и они с тарелкой этой убежали к лесочку.
Я доволен своими детьми, хорошие они, внимательные, ласковые. Только вот маму не всегда слушаются. Да и тому одна причина — ее чрезмерная доброта. А меня понимают, во мне видят своего защитника и заступника. Фарида, старшая дочь, ей уже двенадцать, перешла в шестой класс, худая, стройненькая — вылитая мама. Десятилетний Ражаб пойдет в четвертый. Он очень похож на меня. Немного избалован, как все сыновья. Моя полненькая Зейнаб пойдет во второй класс, она очень большая чистюля, любит шить и ковыряться в маминых вещах. Мана пойдет в школу в этом году, а Хасанчик, самый младший, носящий имя моего отца, — ему еще только шесть, ни на маму, ни на меня не похож, возможно, в нем еще не проявились так называемые наследственные гены-задатки. Какими они вырастут, кем они будут? Конечно же, настоящими людьми, добрыми и простодушными, полезными обществу.
Мои мысли о детях перебил тихий стук в дверь. Я вышел, — это была медсестра, пришедшая, чтобы перевязать мне голову. Увидев спящую жену, улыбнулась. Я попытался объяснить:
— Понимаете, сестра, она заснула…
— Конечно, столько хлопот, еще и студентам она обеды готовит. Не бережете вы ее…
— Ей это интересно, необычно… Пусть помогает. Знаете, сестра, людям надоедает однообразная жизнь, это их угнетает, делает косными, замкнутыми. Каждый ищет новые общения, и это положительно сказывается на человеке. Я стал не узнавать свою жену, она во всех отношениях стала лучше. Моя мать сорок лет работала медсестрой. Сорок лет она помогала людям, была живая, непоседливая, а вот как ушла на пенсию — на моих глазах стала болеть, чахнуть. И однажды, когда я ее, больную, спросил, что бы она хотела, она сказала: «Больным помочь, посидеть с больными в палате…» Тогда мне странными показались ее слова, а теперь стал их понимать. Человеку нужны люди, а людям нужен человек. Кроме семьи, мужа и детей, родственников еще очень нужны люди, общение…