Осторожно - пума!
Шрифт:
предмет — спички, я всегда берег в полевой сумке коробку
спичек, завернутую в бересту. Конечно, я сразу вспомнил об
этом коробке и, преодолевая дрожь от холода, стал откры-
вать сумку, предвкушая, как сейчас весело затрещит огонь,
разольется тепло под пихтовой крышей и можно будет
хоть немного оттаять, отдохнуть от утомительного дня.
Наконец сумка открыта.
— Вода!
. Коробка вместе с берестой плавала приблизительно в
средней части сумки, но еще полностью не промокла. Лихо-
радочно чиркая негнущимися пальцами спички, стараясь
найти хотя бы миллиметр сухой поверхности терки, мы по
очереди вырывали друг у друга коробку. Одна за другой от-
летали головки спичек, а терка превращалась в отрепья.
Испытанный способ сушки спичек в волосах ничего не давал:
везде мокро, как в самой Огодже.
— Придется добывать огонь по способу австралийцев.
Срубили сухую лиственницу, вырубили два куска и на-
чали тереть их один о другой до онемения пальцев. Дерево
становилось горячим, но загораться и не собиралось.
39
Вместе с моросящим дождем начала срываться крупа.
Ветер, смешиваясь с ревом реки, сквозняком свистел в
ущелье. Темно — хоть глаз выколи.
— Видимо, австралийцы не из лиственницы огонь до-
бывали,— констатировал Вершинин.
— Давай рубить деревья, иначе окоченеем,— предла-
гает Грязнов.
Топор переходил из рук в руки. Ожидающие топор про-
должали тереть лиственничные куски, «сушили» спички и
нет-нет, да чиркали, чтобы убедиться, что испорчена еще
одна спичка. Уже всем было ясно, что эти спички зажечься
не могут, и все же мы продолжали их чиркать о давно уже
стертую терку, надеясь на чудо. Но чуда не произошло. На-
дежды отлетели вместе с последней спичечной головкой.
Одно спасение — рубить деревья. Но тело все сильнее
сковывала смертельная усталость. Овладевало безразличие
ко всему, кроме холода. Окоченевшие пальцы не гнутся, то-
пор, делая неверные удары, того и смотри вырвется из рук.
Конечно, за время рубки не успевали согреться. Совершен-
ная тьма. Даже силуэтов сопок и деревьев не видно. Ревела
Огоджа. Сыпался мелкий дождь пополам с крупой. Порывы
ветра старались добить еле живой организм.
Ожидая своей очереди рубить, я стоял, опершись пле-
чом о ствол ели, стараясь хоть немного спрятаться за ним от
ветра, и уже не чувствовал своего тела...
Вдруг мне стало тепло. Я в Москве. Яркий солнечный
день. Солнышко блестит в позолоте кремлевских шпилей.
Весело звеня, трамвай спускается по Моховой к Манежу.
В белом костюме я иду, размахивая полевой сумкой, к уни-
верситету. Меня догоняет мой друг — физкультурник Доль-
ка Перельман. Странные привычки у этих физкультурников:
им некуда девать избыток силы, и они стараются применять
ее всюду. Он изо всей силы хлопает меня по плечу вместо
приветствия и весело орет: «Здорово, Юрка! Юрка! Юрка, что
с тобой?»
— Как что?
Я открываю глаза. Ничего не вижу. Кромешная тьма,
но слышу, как ревет Огоджа, скрежеща валунами. Лежу
навзничь. Лицо сечет крупа. Меня толкают все трое, трут
лицо, руки, грудь.
Обнаружив, что пропускаю очередь греться топором и
не отзываюсь на зов, товарищи в полной темноте нащупали
меня и после значительных усилий вернули жизнь окоче-
невшему телу.
40
— Амба! — кричит Матюков.— Снимай с себя все! Раз-
девайтесь все догола.
Он хватает топор и с остервенением отрубает щепки от
сухой лиственницы. Щепки раскладывает на гальке под той
самой пихтой, облюбованной для ночлега, близ кучи бре-
вен и хвороста так и не зажженного костра.
Сначала показалось, что он помешался. Раздеваться до-
гола, когда сыплет крупа и ледяной ветер продувает всякую
одежду, кажется диким. Но в следующую минуту его мысль
становится понятной.
Процесс раздевания кажется бесконечным. Пальцы не
чувствовали одежды и тем более пуговиц. Наконец все разде-
ты, и опять пришлось удивиться — ничуть не стало холоднее.
Матюков сел на щепки спиной к стволу пихты и широко
расставил ноги. Я поместился между его ног и плотно при-
жимаюсь спиной к его груди. Также спиной к моей груди
прижался Вершинин, а к нему — Грязнов. Кое-как сдела-
ли из насыщенной водой одежды вроде крыши, кладя ее пря-
мо на головы, а с боков она висела в виде занавесок. Прошло
какое-то время, и мы начали ощущать свои тела. Тепло тела
товарища потихоньку согревало кожу и проникало глубже.
Однако полностью мы так и не согрелись. Никто из нас не
понял, что было в ту ночь: бред или полудрема. Время от
времени то тот, то другой поднимал висящий полог одежды,
стараясь заметить наступление рассвета в непроглядной
тьме.
Ручаюсь, что та в общем-то короткая августовская ночь
на берегу Огоджи была самой длинной в моей жизни. Она