От Крыма до Рима(Во славу земли русской)
Шрифт:
В середине мая об этом оповестил Черноморское Адмиралтейское правление князь Потемкин. «По именному высочайшему ее императорскому величества указу 14 день апреля сего мне данному всемилостивеише пожалован: состоящие во флоте Черноморском бригадир и капитан Федор Ушаков в контр-адмиралы…»
Отныне Федор Федорович становился на одну ступеньку по воинскому званию со своим начальником и недоброжелателем Марко Ивановичем.
Но Марко Иванович оставался верным своим прихотям. Следом за указом о присвоении высокого звания Ушакову последовал ордер Войновича. «Флота капитан Овцын, служивший прежде во флоте Черноморском, при настоящих военных обстоятельствах пожелал воспользоваться оным к изъявлению на самом деле ревностного своего к службе и ее императорского величия усердия от его светлости высоковелительного господина генерал-фельдмаршала и кавалера князя Гри-горья Александровича Потемкина Таврического прислан ко мне с предписанием употребить оного к вашему превосходительству: употребите себе в помощь флаг-капитаном».
Читал и перечитывал Ушаков очередное послание Войновича, и негодование захлестывало его душу. «Как он ловчит, прикрывается величествами и светлейшим. Но князь-то не велел определять Овцына ко мне. При мне состоит флаг-офицер Данилов. А на что мне сей капитан, в дядья мне годен, почитай, на десяток годов старше меня. Мне потребен офицер проворный, сметливый, меня с полуслова понимающий. К тому же Овцын, помнится, прославился в свое время в Херсоне, лихоимцев прикрывал, на всякое мошенничество взирал бесстрастно. Не бывать у меня такому подмогой!»
Невольно вспомнились передряги с Войновичем, его стремление в каждом удобном случае унизить достоинство его, Ушакова. «Вот и нынче надумал мои исконные права командующего эскадрою попрать».
Как никогда, в прошлые кампании, рано, Севастопольская эскадра в середине июня вытянулась на внешний рейд. Можно было бы и отправляться в крейсерство, но на кораблях запас провизии на исходе, на «Владимире» нет второго якоря, недостает двух кар-туальных единорога, на фрегате «Андрей» некомплект 24 пушек. Не раз напоминал о всех потребностях Вой-новичу, но ответа нет. Теперь решил Ушаков сноситься по этим делам с Потемкиным. На рейде каждый день на всех судах с утра до вечера слышались звуки барабанов, заливались свирелью боцманские дудки. Сновали по вантам и реям матросы, распускали и подбирали паруса, обтягивали снасти. Новый командующий эскадрой вводил свою систему обучения экипажей, по раз усвоенному им принципу в начале службы — каждый моряк, будь то офицер ли, низший ли чин, служитель, должен знать свое дело в совершенстве. Днем ли, ночью ли, в шторм или непогоду исправно и споро выполнять обязанности. Того требует весьма сложная морская служба. Море не суша, жди беды каждое мгновение. А тем паче ежели перед тобой неприятель. Выбора нет, или ты возьмешь верх, останешься на этом свете, или тебе амба. С особым тщанием следил новый флагман за обучением канониров. Среди них встречалось немало пришедших недавно пушкарей из сухопутных полков. Со времен Морского корпуса на всю жизнь флотскую запомнил Ушаков создателя флота российского постулат: «Вся оборона корабля от артиллерии зависит». Вещие слова Великого Петра претворял всюду, где служил.
Не всем офицерам, да и некоторым капитанам пришлись по нутру жесткие правила повседневной жизни, внедряемые на кораблях. Командиры старались исполнять все как положено, но немало среди них надеялись, что авось флагман-то временный, не навсегда. Тем паче меж собой судачили, зная о недовольстве им начальства в Херсоне.
Вечерами до ночи светился фонарь в каюте флагмана. Все же решил Ушаков излить наболевшее Потемкину. Пояснить-таки свои отношения с Войновичем. И не для собственного довольствия или успокоения, а прежде всего для пользы службы. Извещал князя не официальным рапортом, а письмом, пространно, без каких-либо наговоров, но не поступаясь своими жизненными принципами и нравственными устоями.
Вначале изложил историю с назначением Овцына и причину, почему не осмеливается обращаться по этому поводу к Войновичу, «ибо не вижу к себе никакого снисходительского уважения, кроме великих неблаго-приятств». Ушаков не жаловался, не просил снисхождения, а взывал к справедливости. Идет война, и, как никогда, требуется единодушие военных людей. Потому Ушаков и сносит многие несправедливости ради общей пользы, «пренебрегая я всякую прискорбность, хотя и с великим отягощением, сношу ее терпеливо и всевозможно стараюсь заслужить милость его превосходительства, но старание мое бесплодно. Немилости его ко мне беспредельны, опасаюсь я, что и малейшее какое случившиеся несчастье может повергнуть в пропасть бездны».
Законы суровы, особенно в военное время, никто не может быть застрахован от «неизбежных в чем-либо иногда случаев, а немилости полномочного начальника могут увеличить и довершить оное». Поведение же Войновича никак не способствует, «лишают последнего здоровья и отнимают ту способность, которую надеялся бы я при ободренном духе» при встрече с неприятелем «употребить с пользою».
Не имея никакого покровительства свыше, надеялся Ушаков на справедливое отношение князя. «Давнее время, перенося все чувствуемые мною, причиняемые напрасно мне прискорбности, терпеливо надеялся когда-нибудь самолично объясниться вашей светлости, но случаи до сего не допустили, а письмом, в рассуждение военных ныне обстоятельств обеспокоить, также не осмеливался».
И теперь, откровенно объясняясь с Потемкиным, Ушаков как бы вручает ему свою судьбу. Что касается назначения к нему Овцына, то это произведено без какого-либо согласования с ним, флагманом, вопреки всем правилам. А ведь флаг-капитан «должен быть такой, который бы в случае мог заступить мое место и исполнять должность флагмана, в чем и все командующие были бы уверены… А флаг-офицер определяется по выбору ж флагмана, способный, из молодых штаб-или обер-офицеров».
Немало, видимо, еще наболело на душе у временно исполняющего должность командующего флотом в Севастополе, но он ценит время князя: «Множество случаев и прискорбностей письмом своим объяснить не отваживаюсь, ибо нанесу тем великое затруднение».
Отослав письмо, Ушаков с головой ушел в работу. Его заботили не только эскадра, но и состояние дел в месте базирования ее, в Севастополе. За минувшую зиму он убедился, что к исправлению кораблей здесь относятся спустя рукава. Войнович дал полную свободу старшему корабельному мастеру Катасонову. От него зависела работа по подготовке судов к предстоящей кампании. В его подчинении находились мастеровые люди, он распоряжался всеми материалами и запасами для ремонта.
Раньше, на «Святом Павле», Ушаков обходился своими силами. Плотники, слесарь с помощью матросов добротно проводили ремонтные работы, все делали на совесть, старались, и Ушаков всегда поощрял их. Больше того, на берегу экипаж своими силами построил каменную казарму, пристроил к ней лазарет для больных матросов.
Катасонов, в бытность Войновича, делал ремонт кое-как, много материалов уходило на сторону. Теперь же корабельный мастер в открытую начал строить для себя каменный особняк из пильного известняка, сподобил себе роскошный экипаж, плотники и столяры изготавливали мебель для дома. Где уж тут ремонтировать корабли. Катасонов все распоряжения Ушакова игнорировал, ссылаясь на начальство в Херсоне.
— Покуда не пришлют мне ремонтные ведомости из Адмиралтейства и под них деньгу для оплаты мастеровым, ни единого гвоздя не отпущу и людей не пришлю, — отвечал он всегда Ушакову.
На требования Ушакова Войнович отмалчивался, время уходило, многие работы производили сами матросы, и часто деньги за этот ремонт клал себе в карман корабельный мастер Катасонов.
Во время стоянки на рейде Ушаков постоянно вел разведку по всему акваторию от Тарханова Кута до мыса Сарыч. В дозор наряжались попарно легкие быстроходные суда под командой греков, состоявших на русской службе.
Потемкин отозвался на нужды Ушакова, распорядился на пополнение экипажей прислать пехотный полк, знал, что Ушаков сподобит из них неплохих матросов и канониров, обещал прислать пушки взамен единорогов. Вместе с тем распорядился усилить наблюдение за морем.