От слов к телу
Шрифт:
Байрон устойчиво ассоциировался у Вяземского с водной стихией. Ср. в письмах из Варшавы А. И. Тургеневу 1819 г.:
Я все это время купаюсь в пучине поэзии, читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских. Что за скала, из коей бьет море поэзии! Как Жуковский не черпает тут жизни, коей стало бы на целое поколение поэтов! [626] ;
следующее письмо (с прозаическими переводами фрагментов из «Паломничества Чайльд Гарольда», в том числе и о море):
626
Выдержки из бумаг Остафьевского архива кн. Вяземских. Т. I. С. 326.
…для Байрона океан — та же жизнь: в земной жизни ему тесно, душно <…> Что за туман поэтический? Ныряй в него и освежай чувства, опаленныя знойной пылью земли. Что ваши торжественныя оды, ваши холодныя поэмы! Что весь этот язык условный, симметрия слов, выражений, понятий! Капля, которую поглощает океан лазурный, но иногда и мрачный, как лицо небес, в них отражающееся (17–18 октября 1819) [627] .
Этот образный ряд влияет на фразеологию Вяземского в целом: в тех же письмах ср.: «театр наш императорский, а императорство наше театрально <…>. Неужели все это не выведется на свежую европейскую воду?», или:
627
Там же. С. 331–332.
Это также мой сон: или за Байроном пуститься по всему свету вдогонку за солнцем, или в губернском правлении — за здравым рассудком и правдою, бежавшими из России, или… Развернитесь скорее передо мною, туманные завесы будущего! Раскройте бездну, которая пожрет меня, или цель, достойную человека! <…> Сделайте со мною один конец, или выведите мою жизнь на свежую воду, или и концы в воду! Вот тебе и моего байронства [628] ;
в уже процитированном письме к А. И. Тургеневу от 26 мая 1824 г.: «Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. <…> Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый — вот океан поэзии!» [629]
628
Там же. С. 327–328.
629
Там же. Т. III. С. 48–49.
Такая ассоциация не была индивидуальной — ср. стихотворение Пушкина на смерть Байрона «К морю» (1824): «Он был, о море, твой певец. // Твой образ был на нем означен, / Он духом создан был твоим: / Как ты, могущ, глубок и мрачен, / Как ты, ничем не укротим» [630] . Пушкинское стихотворение могло оставить след в развитии «морской» темы у Вяземского, которому оно стало известно прежде печати (именно он доставил «К морю» для публикации в «Мнемозине»).
Водопад тоже вписывается в рад «морских» образов благодаря известному сравнению водопада с морем — в четвертой песни «Паломничества Чайльд Гарольда» (строфы 69–72). Это, как нам представляется, устанавливает дополнительную связь между стихотворением на Нарвский водопад и рецепцией Байрона у Вяземского. «Некрологический» смысл «Нарвского водопада» поддерживается еще одним поэтическим подтекстом — на сей раз русским. Указание на державинский «Водопад» в связи с «Нарвским» стало общим местом в комментариях, нам же важно указать, что державинский «Водопад» написан на смерть великого человека. Как мы полагаем, ситуативная параллель способствовала сближению двух поэтов в представлении Вяземского, обнаружению в Державине «русского Байрона».
630
Сходные метафоры были использованы в грибоедовском сравнении Гете и Байрона (согласно воспоминаниям А. Бестужева): «Солнечные лучи играют и в блестке, и в капле; но только масса воды может отразить целое солнце, только высокая душа может обнять мысль гения» (Бестужев А. Знакомство мое с А. С. Грибоедовым // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 98–99). Но тут как раз Гете будет «массой воды» (объяснил все человечество, а Байрон — только человека).
Если сравнить характеристики двух поэтов, данные Вяземским, можно увидеть, что они строятся на близких опорных мотивах. Оба были совершенно самостоятельны и независимы от существующих установлений в поэзии, оба открыли поэзии новый путь, нарушив положенные ей границы, оба подвергались критике за свое пренебрежение правилами. Вяземский применительно к обоим говорил о «дикости» песен, отсутствии в них меры и стройности, компенсируемых силой поэтического гения. Ср. о Державине в некрологической статье:
Своенравный гений его, испытавший богатство и свойство языка почти нового, пробил себе путь особенный, на котором не было ему вожатого и не будет достойного последователя. <…> Пьесы вышеназванные и некоторые другие можно назвать рудниками поэзии <…>. Из всех поэтов, известных в ученом мире, может быть, Державин более всех отличился оригинальностию <…>. Природа образовала его гений в особенном сосуде — и бросила сосуд. <…> Державин, как создатель рода, до него неизвестного, сорвал вечнозеленую пальму поэзии [631] ;
631
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1878. Т. I. С. 16–17.
и в стихотворении «Байрон»:
Так ты, снедаемый тоскою ненасытной И презря рубежи боязненной толпы, В полете смелом сшиб Иракловы столпы: Их нет для гения в полете непреклонном! <…> Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом, Нас пробуждаешь ты молниеносным словом И мыслью, как стрелой Перунного огня, Вдруг освещаешь ночь души и бытия! [632]Оба поэта сделали литературу инструментом общественного служения: если Державин «посреди лирических восторгов пламенел негодованием Ювенала, и струны Пиндарической лиры метали укоризны в порок, пробуждая трепетом раскаяния преступное упоение развратных любимцев счастия» [633] , то Байрон «носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими» (из письма А. И. Тургеневу 1821 года [634] ). Оба поэта стали живописцами своей эпохи, их время отразилось в их поэзии. Вяземский романтизировал Державина:
632
Вяземский П. А. Стихотворения. М., 1986. С. 185. Ср. также: «Державин при дворе роскошного Иппарха говорил бы языком мудреца Феоского; если б Анакреон родился на берегах Невы, то употребил бы все краски Державина для составления сих малых, но бесценных картин» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. I. С. 17) и в письме к А. И. Тургеневу 22 ноября 1819 г.: «Будь Байрон на месте Гомера, Гомер был бы Байроном, потому что эта скотина Аристотель ничего из головы не выдумал бы».
633
Там же. С. 18.
634
Выдержки из бумаг Остафьевского архива кн. Вяземских. Т. II. С. 170–171.
«<Державин> поражает нас неожиданными порывами: то возносится к солнцу и устремляет на него зоркий и постоянный взгляд, то огромными и распущенными крылами рассекает облако и, скрываясь в нем как бы с умыслом, является изумленным нашим глазам в новой и возрожденной красоте. Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уносит его всегда за собою. Державин певец всех веков и всех народов! <…> Вся природа говорит сердцу и воображению творца „Водопада“ пиитическим и таинственным языком, и мы слышим отголоски сего языка <…> Пиитическая природа Державина есть природа живая, тот же в ней пламень, те же краски, то же движение» [635] ;
635
Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. I. С. 17.
ср. в стихотворении «Байрон»:
Раскрыта перед ним природы дивной книга; Воспитанник ее, он чужд земного ига; Пред ним отверстый мир: он мира властелин! <…> … певец, в пылу свободы, Поэзию души с поэзией природы, С гармонией земли гармонию небес Сливает песнями он в звучный строй чудес [636] .Статья о Державине была написана до того, как началось увлечение Вяземского байроновским творчеством, значит, в подтексте ее сравнение двух поэтов не могло присутствовать. Но впоследствии Державин оказывался включен в ряд романтических поэтов (до романтизма) и как представитель «истиной поэзии» оказывался предшественником Байрона [637] .
636
Вяземский П. А. Стихотворения. С. 185.
637
Ср. у Н. И. Мордовченко: «… по почину Вяземского, Державин стал знаменем русских романтиков именно за оригинальность своего творчества. В этом духе через несколько лет будут характеризовать Державина Бестужев и Кюхельбекер» (Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. С. 140).
Второй русской параллелью Байрону был, точнее — должен был стать Жуковский. Но к середине 20-х надежды Вяземского на этого «русского Байрона», похоже, сильно потускнели. Он шел по другому пути, который Вяземскому казался ложным [638] .
Призывы переводить Байрона не оказали сильного воздействия, переводов, как казалось Вяземскому, было мало, сам же он не решался переводить с оригинала, а по «бледным выжимкам французским» — не хотел. Русскому поэтическому «байронству» сыскался иной источник. Державинская поэтика стала для Вяземского источником поэтической «байронщизны», «пламень, краски и движение» лирики Державина — русским эквивалентом поэтического «байронства». На державинский интертекст наложилось еще «Море» Жуковского, и вся эта конструкция в конечном итоге стала частью «байроновского комплекса» у Вяземского. Для поэтической акклиматизации Байрона был использован готовый материал, переосмысленный и гибридизированный.
638
Краткую сводку суждений о Жуковском при дворе см.: Степаншцева Т. Указ. соч. С. 168.