Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Старухи отдыхали в сторонке, как чужие, нет, хуже, как нищенки, точно все еще не смея подойти к народу. Шуркина мать и тетя Клавдия, заметив, позвали их, и они уселись ближе, вытянув ноги — палки в старых галошках и обвислых чулках, шелковых, со стрелками, оправляя набрякшими, испачканными глиной ладонями выбившиеся волосы из дырявых питерских шалюшек. Они, сестры Мокичевы, не отличались нынче ничем другим от сельских женщин, товарок, работящие бессмертные деревенские бабки. Довольные, что кругом люди, что заработали себе бабки немного картошечки на зиму, они принялись и слово — другое вставлять в разговор, к месту.
— Каждое дело — с надобно любить, — сказала бабка Зиночка,
— Тогда оно и спорится, — добавила с проникновенным убеждением бабка Варя, шевеля верхней волосатой губой.
— Ай, верно, верно! — уважительно согласились бабы и опять занялись своим, материнским, бесконечным.
Дяденька Никита, правая рука председателя Совета, подойдя с мужиками, наблюдая Тасину забаву и слушаяш мамок, задумчиво промолвил, кивая головой:
— Да — а… женщина наша, мамка — всему живому люду — начало. От нее, от красавицы, недотроги, пошел на свете человек.
— Стало быть, я тут ни при чем? — спросил, похохатывая, Митрий Сидоров, и все мужики, разворачивая кисеты, заржали.
— Наш брат — товарищ свое дело сделал — и нет его. Ну, отец ты, добытчик… А мать? Она под сердцем носит» дитё, родит, кормит молоком, учит ходить… Нет, — сказал дяденька Никита, убежденно, торжестзенно. — женщина — начало человечьей жизни. Она — мать родная всем людям на земле. Всем их деяниям начало!
Помолчал, ждал новых возражений, однако мужики, как говорится, воды набрали в рот. Дяденьку Никиту не переспоришь. Не впервой он говорит так о мамках.
— Евсей Захарыч, припоминаю, сказывал надысь о земле, душевно так, славно, что она, земля, все родила на свете. По науке — справедливо, по сердцу — не совсем. Далеконько оглянулся, надо смотреть ближе. Родили земля — матушка и океан — батюшка все, да не человека. Доподлинные родительницы наши эвот-ка они, отдыхают себе и не хотят признаться! — рассмеялся Аладьин.
Мамки, конфузясь, став похожими на Тасю, долго, неслышно сидели на меже и как бы дивились на себя. Мужики, отвернувшись, курили и точно не смели смотреть на женушек. А ребятня, присмирев, глядела во все глаза на своих и чужих мамок и не узнавала их.
И всем было хорошо от слов дяденьки Никиты, умника, от тетки Апраксеи, которая кормила своего большенького мальца, тот по — прежнему стоя, ухватившись за кофту, тянул коричневый, мяклый сосок и толкал курчавой головенкой грудь матери, как лобастый телок сосет и толкает вымя. Хорошо было от мамкиного вздутого живота под фартуком, от Таси, как она, опять незаметная, проворно, раньше других принялась за работу.
Трофим Беженец неожиданно добавил хорошего — вывернул себя наизнанку. И жалко было его и радостно — весело, что он набрался духу, сказал правду — матку про себя, не постеснялся, перестал заниматься хваль — бой. Ребятам неизвестно, почему он так поступил, ну да потом узнают, а то и сами сообразят, догадаются, как бывает постоянно. Важно, дорого то, что Беженец перестал кривить душой. И мало сказать — перестал. Все вышло вдруг и больно здорово.
Он давненько привязался к мужикам, Трофим Беженец. Как тушили в усадьбе пожар, забрали пустырь, так он и прилип смолой к народу, отпрашивался у Василия Апостола, ходил, пошатываясь, по барской земле, поднимаемой сообща, смотрел — таращился, слушал, хватался застенчиво — поспешно подсоблять работающим, когда в том была нужда, и баранья шапка, схожая на казачью мохнатую папаху, все слезала у него на затылок, точно от великого изумления, и погасшая трубка выпадала частенько изо рта.
Все на нем было прежнее, на Беженце: холстяная прелая рубаха, поверх ее домотканая, без ворота, нездешняя распахнутая одежина, зимой и летом, как водится, одним цветом; на коротких худых ногах шерстяные толстые онучи, что голенища от валенок, и разбитые просторные лапти. А сам он как будто немного другой, нет, порядочно другой, ошеломленный, торопливо — неловкий, словно изрядно хвативший самогонки, непроспавшийся.
— Добре робить, пировати в дома… Трошки скучився, — стеснительно заговорил он, как всегда, про одно и то же и почти одними и теми же словами. — У нас, пид Зборовом, зимли дюже богато. Очи повылазят, колы ззираются люди на ту милу стороночку, краив ее нема… Як смалец, зимля, бесперестану родити це молода жинка. Не вырыте? Кажите, брешу?.. Маты божа, та ж у мине самого який кус зимли, ого — го, подивитыся! Смалец, кулеш исты, така зимличечка. У мине кукрудза, пишеница драганиста, выше пазухи… У мине к — ха…
Он поперхнулся, поднял трубку и, мучительно улыбаясь, заглядывал робко мужикам в глаза. Те молча отворачивались, многие принимались смотреть себе под ноги.
Всем было неловко, даже ребятам. Бедностыо-то ведь никто не хвастается. Каждому хочется до смерти хоть на словах, в похвальбе быть справным хозяином. Но давно знали в селе (разболтала Беженка, жинка Трофима, уж такой у нее, говоруньи, был характер), что Трофим про себя врет, сказки рассказывает, никакой он не пан — русин, с богачами — разбогачами рядом в церкви не молился, на паперти дверь плечом подпирал, батрак. Слушать россказни, небылицы, притворяться, что верят, народу не хотелось, надоело. Да и спорить нехорошо: обидишь человека, бог с ним. И оттого было неловко, и, наверное, больше всех самому Трофиму.
Потупившись, Беженец исподлобья оглядел вспаханный и засеянный пустырь, огромный, что твое целое сельское поле. Вот уж верно, глаза выскочат, оглядывая эту широкую сторонку — милёнку, поднятую сплошь, как один загон.
Кровь ударила Трофиму в лицо, в глаза, он стал красно — глиняный, как его одежа. Он содрал шапку, швырнул и наступил лаптем.
— О, бувайте прокляты ви, пан Салаш, злодий, рабивник!.. Хлопцы, товарищики ридные, сповидаюсь вперед вами, кажу наиправдывавшую святу правду… Не можно так жыти на билом свите, як живу. Третильник! Поганый свинопас! Саму хребтину, хорбак згинатися, разумный дурень, а ще мово? Та нема трошки мово, дороги товарищики! Усе пана Салаша: зимля, хата… Тилько небо господа бога та Ковбока Трохима. Полызай, Трохим, вин карачиках важко робить, горувати, орать небеса, исти сонце, да поспешаючи давлягись исти… И хата твоя добренька, биленька тамо на небе… Долизешь? Ни? Тик продай усе, що мав, продай маму, тату, и марш до Канады… Тьфу! Тьфу! Пилите сами, пан Салаш, у ту Америку, подався у той Канадой. Я зараз станусь в риднем мисте пид Зборовом!
Дядя Родя обнял Беженца за вздрагивающие плечи, успокаивая.
— Все понятно, Троша, не волнуйся.
— Как не понять! Знакомое! В Америку не ездили, так в Питер… — подхватили мужики и наперебой совали Трофиму кисеты.
Мамки около ребят шептались, переговариваясь:
— До чего довели человека, руки — ноги трясутся…
— Ка — ак хвастался, божился… поверила, думала, богатеющий!
— Известно, слезами обольюся да за то же и примуся…
— И — и, матушка, было, да сплыло! Уж коли Беженца проняло, так и…