Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

Как-то по — другому, по — новому все открывались люди в работе, разговорах, в поступках. И не только те, что приметились и волновали давно, с тех пор как скинули в Питере царя и пролетела вихрем по шоссейке со станции в уездный город тройка с солдатами и красным, парусившим сзади саней флагом. Удивляли и радовали не одни самые близкие, как батя и мамка, как дядя Родя, свалившийся точно с неба и перевернувший все окрест за один день, и не только пастух Сморчок, ставший вдруг Евсеем Борисовичем Захаровым, а Сморчиха с исплаканным лицом — развеселой говоруньей Любовью Алексеевной, или выздоровевший от сумасшествия, но по — прежнему бешеный и непонятный Катькин отец, прятавшийся неизвестно где от суда. И даже не те особенные

люди, подобно Никите Аладьину и свету и солнышку Григорию Евгеньевичу, пришедшему наконец поглядеть — полюбоваться на общую работу на барском пустыре и пожелавшему народу труда на пользу. Удивляли и радовали совсем обыкновенные мужики и бабы, которые прежде, по отдельности, вовсе почти и не замечались, потому что как-то мало чем отличались друг от дружки. Сейчас они не только обрели незаметно новое, общее для всех — как бы распрямились, свободно вздохнули (иные осмелели больше, чем надобно), — но и показывали еще свое, отличное от других и опять-таки новое, приятное, может быть, даже самое дорогое.

Вот жила и не замечалась в усадьбе, в тесном шумном мире деда Василия Апостола, среди его снох и внучат, бессловесная молодайка Тася. Про войну она узнала страшнее всех, — на второй день своей свадьбы. Заночевавшая родня, не успев опохмелиться после княжьего пира, но по — вчерашнему крикливо — веселая и бестолковая, била тогда старые горшки об угол людской, под окошком чуланки, будила их, молодых, Иванка и Тасю. Шурка, прибежав к Яшке поделиться новостями — грибным счастьем и напавшими на русских германцами, — очутился в людской, где после завтрака началось, по обычаю, так называемое метение пола молодухой. Тася, кругленькая, маленькая, нарядная, что куколка в поднебесном платье, усеянном подснежниками, и сама, как подснежник, наклонясь, покраснев раковинками ушей с дешевыми, под золото, сережками — сердечками и открытой шеей с багрово — стеклянными клюквинами — бусами, мела поднебесным подолом и свежим веником половицы. Гости со смехом и прибаутками кидали ей под ноги в сор денежки, завернутые в бумагу, и нарочно мусорили окурками, чтобы потешиться и знать, как ловка молодая хозяйка, любит ли чистоту в дому. Подбирая и развертывая бумажки, пряча в карман полтинники и двугривенные, Тася молча кланялась, благодарила гостей, когда в окно, со двора, громко застучали и закричали:

— Жених, повестка тебе!.. Собирайся на войну!

Спустя день, два маленькая, кругленькая Тася в том же платье с подснежниками, темная и опухшая от слез, по — прежнему молча шла за руку с длинным Иванком, провожая его на станцию.

Иванко воевал с германцами и австрийцами третий год. На войне убили его двух старших братьев, Егора и Герасима. И сам он с прошлой осени перестал писать письма. Дед невозможно страшно разговаривал в чулане с богом — это Шурка с Яшкой однажды сами видели и слышали. Дедко молил всевышнего спасти, пожалеть последнюю его кровинку, молодятину, Иванка, который за отца станет сиротам — племянникам и племянницам.

Василий Апостол ничего не вымолил, хоть и соглашался лезть в геенну огненную, — Иванко так и не откликнулся. А она, Тася, все была такая же молодая, девка девкой, одинаково бессловесная, незаметная, будто ее и не было вовсе на усадьбе. Только и видел Шурка, бывая у Яшки Петуха, как Тася бегает от колодца и всегда с тремя ведрами — два на коромысле, полнехонькие, одно в руке, — и не проливалось воды ни капельки. Сейчас, в поле, вызвавшись подсоблять народу, она была такая же, как всегда, молчаливо — проворная, незаметная. Она всюду поспевала, все умела делать, что на пашне, за плугом, как мужик, что на посадке картошки, работая за троих мамок, и все звали ее ласково — Тася. Устав сажать внаклонку картофель, бабы присели отдохнуть, и мальчонка тетки Апраксеи, принесенный сестрой — нянькой в поле, качаясь на толстых ножках, подошел к сидящей на меже матери. Картавя непонятное, он потянулся

ручонками, привычно расстегнул кофту, вытащил грудь, мятую, как тряпка, и стоя, притопывая от нетерпения, косясь на баб и ребят, принялся насасывать и начмокивать.

— Бесстыдник, такой большой, а чего делает! — засмеялись, заговорили кругом мамки. — Зубы эвон какие, откусишь сиську, чем матерь будет кормить тебя?

Сморчиха упрекнула тетку Апракеею:

— И ты хороша, Прося, балуешь на свою голову. До двух годов, что ли, кормить его станешь, здоровяка?

— А что делать? — отозвалась та сердито. — Пятого не больно хочется заводить…

— Спокойный он у тебя, не ревун, — позавидовала Минодора. — Мою окаянную ораву и не уймешь ничем.

Тетка Апраксея, выпрастывая грудь, чтобы мальцу, было ловчее прикладываться, пояснила довольно странно:

— Спасибо бабке Ольге. Как Сергунька-то у меня народился, она, гляжу, платок с головы сняла, живехонько дитё в него завернула и под лавку: «Лежи и молчи!» Сполнилось…

Мамки верили и не верили. Любовь Алексеевна, пастушиха, всем нынче ровня, с добрым, жарким лицом, переставшим казаться исплаканным, сказала, что неспроста, бывает, маленькие ревмя ревут. Есть такая болезния — щекотун: волосенки на спине беспокоят. Дохтура сердятся, смеются, не признают болезни, потому не знают от нее лекарства, а которые бабки — повитухи смекалистые, дошлые, те и без дохтуров — фельдшеров делают облегчение. И ее Евсей Захаров умеет лечить щекотуна.

— У моего Евсея Борисыча рука легкая, счастливая, — похвасталась Сморчиха. — Возьмет он хлебного мякиша горсть, самого мягкого — премягкого, еще тепленького, и натрет этим мякишем легонечко спинку младенцу, тот враз и успокоится.

— Где у тебя щекотун живет, а? Не давать мужичищу, здоровяку, сосать матерь! Смотри-ка, в ниточку высохла… Коровье молоко хлебай ложкой из блюда, право!

Мамки принялись шутя и всерьез отнимать мальчонка от груди, и он без всякого щекотуна и противно бабки Ольгиному колдовству рявкнул, хоть затыкай куделей уши.

Тася, подвернувшись, схватила Сергуньку на руки и, утешая, тетешкая, стала неловко подбрасывать и тихонько приговаривать:

— Эвот каким скоро кавалером будешь — достань воробышка! В Питер поедешь, гармонь заведешь… От тебя, пригожего, богатого, здеся — тко все размолоденькие барышни сойдут с ума.

Она подкидывала выше и ловила, мальчонка перестал орать, повизгивал от удовольствия, что его так возыкают, как на качелях. Голая, грязная попка его, смеясь, поглядывала с неба на мамок.

— Своего нету, и уменья, гляжу, столько же, — забеспокоилась Апраксея, не спуская глаз с сына, провожая его взлет и падение. — Уронишь!.. Дай — кось сюда!

— Не бойся, тетенька Прося, родненька, не уроню, — отвечала, покраснев, Тася и не отдавала Сергуньку, баловалась с ним.

— Учись, младешенька, учись? — одобрили ее мамки, любуясь, как она нянчится. — С бабьих рук ребята не падают… Придет с войны твой Иванко, не сумлевайся, нагрянет, своего сыночка живо заведешь, не то и двойню с радости. Будешь по ночам не спать, тетешкать, укачивать!

Тася закраснелась пуще, принялась целовать мальчонка, тормошить, утирать ему мокрый нос.

— Что свой, что чужой — одинаково дитё, — говорили промежду себя мамки. — Завдовело ужас сколько — дитёв и нетути…

— Ох, Фима, Фимушка — а! — простонала Надежда Солина.

Глядя на Тасю, как она возится с Апраксеиным Сергунькой, словно со своим ребеночком, слушая мамок, Шурка подумал, что, может, и Кикиморы вот так, охотно нянчились в Питере с чужими ребятишками. Представилось, что он догадывается, почему они радовались и плакали, показывая ему в альбоме выцветшие, расплывчато — мутные фотографии мальчишки и девчонки, и не осуждал теперь бабку Зину и бабку Варю. И обидный плевок маленького князёнка Куракина не вспоминался, как будто плевка и не было вовсе.