Отрочество
Шрифт:
— А он под местного мимикрировать пытался, но неудачно, — подхватил я.
— Ну… выходит, што неудачно, — согласился Санька, — но на самом деле хорошо, потому только и обратил внимание! Просто чуть-чуть не дотягивал. Даже… ээ, не чуть-чуть, а не правильно, што ли? Вот же…
— Ладно, я понял, — прерываю расстроившегося брата, запутавшегося в словах.
— А што это за история с корноухим? — подозрительно нахмурился Мишка, — Ты ведь даже и не удивился!
— Ты играй, играй… не удивился, потому как думал, што просто. Случай! Водка с кокаином на жаре в голову
— Здесь-то не Хитровка, — наставительно сказал Мишка.
— Да знаю! Говорю же, привык! А тут значица так…
— Пас, — отозвался Санька, — значица так. Думаешь…
— Не думаю! Либо полиция, но в Турцию за мной?! Бред… Жандармерия… хм…
— Ты и с этой стороны приключался?! — завистливо выдохнул Мишка, ещё сильнее понизив голос.
— Немножечко да, но как бы давайте не здесь! Да и не могли выйти. То есть могли, но в самом начале, а не сильно опосля. А теперь… нет, ерунда! Потом, ладно? Кто здесь за тюком может сидеть по соседству, мы не знаем, и потому помолчим.
— Конкуренты? — предположил Санька, — Которые не с дядей Фимой, а совсем наоборот!
— Вот приедем… стрит!
— Опять, — пробурчал Санька, — шулер хренов!
— А он и не скрывает, — засмеялся Мишка, собирая колоду на перетасовать, — Показывай, кстати, приёмчики свои.
— …приедем к дяде Фиме, тогда и начнём решать. А пока — ходим минимум по двое. Штоб в набежавшую волну не нырнуть.
После таких необычностей игра как-то не задалась. Оставив тётю Песю с завздыхавшей Фирой на попечение мелких купи-продаев из числа соплеменников, занялись исследование пароходика.
Совсем уже старенький, низко сидящий в воде, он бойко загребает солёные волны установленными на корме колёсами, иногда откашливаясь воздухом. Трубы высокие, но угольный чад при стихавшем ветерке не успевает рассеиваться, опускаясь на палубу.
Тот случай, когда как ни крути, а жопа! На палубе чадно, в каютах — душно, а из трюмов — гонят!
— Обидно, — философски заметил Санька, получив ни разу не болезненный, но несколько обидный пинок от пожилого матроса.
— Обидно ему! — саркастически отозвался тот, — На пути не стой, так и не будет обидно! Не путайтесь под ногами!
А как не путаться-то? Половина палубы, если не больше, грузами заставлена, да пассажиры кучкуются на моционе, да моряки.
— … а это как… — недавний Санькин обидчик, разузнав ненароком, што тот самонастоящий художник, пусть даже пока и учится, немножечко размяк и подобрел.
— Эх вы, салажата, — бурчал тот, не выпуская трубку изо рта, и возясь с несомненно важными верёвками, — откель-то ещё узнает, как не от меня? Пароходик-то наш не в этом, так в том годе на слом, а сколько всево повидалось! Шторма, и даже воевал старичок, да…
Прозвучали склянки на молитву, и народ засобирался на корму, где уже выносили походный иконостас, а сопровождающий паломников священник размахивал кадилом.
«— Обратно поплывём» — сымая кепку, подумал я, «лучше с турками
— Ма-ам, — тихонечко протянула Фира, — мине таки кажется, или наши мальчики затеяли очередное интересное?
— Мужчины, — поправила мать, — они уже мужчины, пусть пока и возраст! А насчёт затеяли, так куда ж мужчины без этого? Без затеваний? Пока в таком ещё безусом возрасте, так это, я скажу тибе, одни сплошные глупости. Егорка с братьями мине приятно и немножечко странно удивляют на этой фоне!
— За мужчин я поняла и даже согласна, — серьёзно кивнула девочка, — но почему без мине?
— Доча! — мать присела перед ней, — ты таки подумай серьёзно, што ты хотишь? Ты или девочка, и тибе таки немножечко оберегают от тревог, или испытанный боевой товарищ с не совсем теми взглядами, которых ты хотишь!
— А сразу всё нельзя? Штобы девочка, но и товарищ?
— Я тебе вот шо… — Песса Израилевна поперхнулась материнским нравоучением, — нда… Даже и не знаю, доча!
Двадцать третья глава
— Становой! Становой приехал! — орать Кузьмёныш начал издали, раззевая тонкогубый лягушачий рот во всю щербатую ширь, и споро перебирая кривыми рахитичными ногами по пыльной дороге, — Там… становой… и…
— Ну! — рявкнул на него мигом взъерошившийся староста, у которого даже плечи враз стали ширше, закаменев покатыми валунами, — Говори!
Он шагнул вперёд, будто заслоняя собой прочих от неведомой, но несомненной опасности в лице заезжих господ.
— Становой! — выдохнул восьмилетний Кузьмёныш, добежав наконец, и чуть не ткнувшись в старосту, — С земскими!
Мальчишка согнулся в поясе, уперевшись руками в бёдра и задрав голову кверху. Луп-луп голубенькими напуганными глазками… Тьфу ты, даже и подзатыльник такому не дашь! С единой оплеушины на тот свет могёт. И как только душа держится в несуразном тельце?
— В Бога душу… — заругался один из мужиков, сжав древко косы до побеления сильных пальцев, и чуть не до деревяшечного хруста. В иное время ему непременно высказали бы за божбу всяково, но — начальство! В селе! Тут и святой забожится-то, не то што мы, грешники. Многоопытные мужики за всю свою жизнь натвёрдо усвоили, што начальство, оно не к добру. Либо тяготы новые християнам придумали, либо в солдатчину набор, либо иная какая гадость. Известное дело — чиновники! Уу, семя крапивное!
— Точно?! — староста склонился над заробевшим Кузьмёнышем, глядя на него вмиг посуровевшими глазами громовержца. Истукан каменный!
— Агась! — мальчишка закивал быстро-быстро, мотыляя тонкой шеей с несуразно большой головёнкой, — Мине бабка Лукерья вот так к себе пальцем, потом за ухо хвать! Больно! Вывернула ишшо так… А!? И в ухо всё што надо и наговорила! Земские с ним, но она не разобрала, хто такие, и писарь волостной.
— Ишшо и писарь! — заполошно ахнули среди баб, — Не иначе война, рази посреди лета вот этак! В солдатчину никак брать будут, а у мине Феденька в возраст вошёл, только обженить собрались!