Отрочество
Шрифт:
— Морс или квас имеется?
— А как же-с! — будто бы даже возмутился тот, надыбив седые бакенбарды самого што ни на есть генеральского вида, — Сию мину всё будет-с!
Не соврал! Минуты не прошло, как лакей принёс бокалы с морсом. Мы сцапали сразу по два — один залпом, второй цедить.
— Жу-уть! — тихохонько протянул Санька, затянув меня за кадку с каким-то развесистым фикусом, — В голове будто хороводы водятся! Все эти Папудовы, Воронцовы, Маас… имена, имена… вот веришь, ничегошеньки почти и не помню!
— Потому што за щёку трепали! — насмешничаю я, — Как щеню по холке.
— Э, — скривился брат, — и ты туда же!
— Ладно, не журись. Костанди, Репяхов, Красовский… всех запомнил! Привыкнешь!
— К моим, к моим картинам подошли, — Санька вцепился в мой рукав, — сам… Маразли! Маразли со свитой долго стояли около картины с незатейливым названием «Первая игра в футбол. Одесса»
— … триста… триста рублей, — прокатилось волной.
— Ого! — вырвалось у меня, а Санька пискнул полуобморочно.
— Для спортивного клуба «Эллада» выкупил, — доложил возникший из воздуха давешний лакей, и я посмотрел на него с нешуточным уважением. Силён! Вот так нет-нет… а вот он есть, и с нужной информацией!
Золотая пятёрка перекочевала к нему. На счастье!
Пару часов спустя мы покинули музей, решив немножечко проветрить головы, прогулявшись пешком. Санька в таком себе трансе, што немножечко сильно и не здесь.
Маразли купил, и как прорвало! Ученическая ведь картина, ей-ей! Виден талант, даже мне виден. Но ученическая! Я так думаю, што рубликов сто он за историчность накинул, а ещё сто — как меценат и покровитель искусства.
А вот коты, да дворы одесские — безо всяких! Все, што на открытии были, все раскупили. По пятнадцать рублей, по двадцать пять, много — по пятьдесят. Признание! Негромкое пока, но вполне себе настоящее.
Мирно идём, никого не трогаем, и тут мат очередью пулемётной, да тело долговязое из прохода летит, в ногах своих длинных уже спотыкнулося, и видно — сейчас кубарем по брусчатке пойдёт. Я тореадором извернулся, мимо пропустил, да и на рефлексах — хвать за шиворот! Так штобы совсем хорошо, не вышло, но мягенько тело приземлилось, на жопку костлявую.
А за ним, за телом этим, ещё… тела. Агрессивные, с намерениями нехорошими. Трое, лет по пятнадцать-семнадцать. И на нас. Попутали, видно — решили, што мы с этим из одной компании. А может, и просто сильно наглые.
Тросточкой тяжёлой по ручке протянутой — шарах! До хруста. Да Санька от грёз своих очнулся, и носком полуботинка ему под коленку добавил.
— Вне игры! — меня на хи-хи пробило. Тросточкой поигрываю, азарт пошёл!
А те осторожные, встали поодаль.
— Ты, — говорит старший из этих, — никак попутал, килька наглая? Мы ведь и адресок узнать можем, да наведаться!
И фиксой щерится, вроде как сильно уголовный и страшный. У-у! Бойтесь!
— Я
Шипнул тот, зубы дрянные показал до самых дёсен, да смолчал. Ишь, сявка каждая будет среди бела дня на людей щерится! Пострадавшего своего забрали без лишних слов, и ушли с оглядочкой.
— Благодарю, — подал голос с брусчатки спасённый. Сидит, за голову держится, а сам такой себе енотик — с чернотой, вокруг глаз наливающейся, што и без доктора ясно — сотряс башки! — Сколько пальцев? — и под нос ему.
— Д-два, — оторопело сказал он, — Благодарю ещё раз! Я Николай Корнейчуков, и если…
— Адрес говори, Николай. Сань! Давай извозчика покличь! Доставим пострадавшего героя.
— Я дойду!
— Сиди уж! Встать толком не можешь, а туда же!
— Извозчик!
Двадцать вторая глава
Поцелуй на бегу, и мы заскакиваем в подъезд, спасаясь от тёплого летнего ливня. Блузка у неё намокла, и виден лифчик, а под ним еле-еле… скорее угадываются, розовые соски.
Сердце глухо бухает, разрываясь от нежности и страсти. В штанах тесно, а когда я гляжу в её шалые глаза, теряются остатки самообладания.
Кнопка лифта, нажатие, и мы снова целуемся, но уже основательно, вдумчиво. Светка не слишком уверенно сбрасывает мои руки со своих выпуклостей и впуклостей, но и сама уже дышит тяжело.
— Погоди, — в голосе обещание грядущих радостей, на что я усиливаю напор. В лифт, на кнопку…
… вывалились из разъехавшихся в стороны дверей, и суетливо — ключом в замочную скважину дрожащими руками, не размыкая объятий и губ.
— Ма-ам! — упёршись рукой мне в грудь, Света отстранила меня и вслушивается в тишину, и на лице красавицы-блондинки расцветает очень женская, обещающая так много улыбка. Тянусь губами…
— Потерпи… — маленькая ручка снова упирается в грудь, — я в душ!
Срываю поцелуй, и отпускаю пискнувшую Лобкис. Только вкусно пахнущий блондинистый вихрь прошёл по квартире, взметнув золотые волосы. Несколько минут, и в дверях ванной она, невозможно красивая и желанная, в одном халатике. Шаг…
— В ванну!
Срываю с себя джинсы на ходу, и Света хихикает в ладошку такому моему рвению. Намыливаюсь остервенело, смываю, вытираюсь, и — дверь нараспашку.
— Моя!
Халатик падает к ногам, и…
… я просыпаюсь с мокрыми трусами. Сигареты на тумбочке… ах да, я ж не курю!
И Светка Лобкис… откуда?! Бывшая одноклассница, с которой у нас ничего и никогда даже не намечалось. Да и не снилась мне она ранее в таких снах, несмотря на всю свою прибалтийскую красоту. А реалистично, зар-раза!