Ожерелье королевы
Шрифт:
— И что же? — с беспокойством спросила графиня, которая начинала понимать, в чем дело.
— Тогда, прелестная графиня, для того чтобы вы могли без стеснения принимать меня и чтобы я, с своей стороны, мог приезжать к вам без неприятной огласки для себя или для вас…
Кардинал при этом пристально посмотрел на графиню.
— И тогда? — спросила она.
— И тогда я подумал, что вы согласитесь принять от меня этот небольшой домик. Вы понимаете, графиня, что речь идет не о домике для свиданий.
— Принять? Вы дарите мне этот дом, монсеньер? — воскликнула графиня, сердце которой сильно забилось от гордости и алчности.
— Это пустяк, графиня, совершенный пустяк; но если бы я подарил вам что-нибудь более значительное, вы не приняли бы.
— О, я ничего не могу принять, монсеньер, — сказала графиня.
— О, что вы говорите, сударыня?
— Я говорю, что мне невозможно принять такой подарок.
— Невозможно? Но почему?
— Потому что невозможно, вот и все.
— Не произносите это слово, говоря со мной, графиня.
— Почему?
— Потому что, находясь около вас, я не хочу ему верить.
— Монсеньер!..
— Графиня, этот дом принадлежит вам: ключи лежат здесь на золоченом блюде. Я поступаю с вами как с победительницей. Или вы и в этом видите оскорбление?
— Нет, но…
— Ну, согласитесь.
— Монсеньер, я уже сказала вам.
— Как, сударыня! Вы пишете министрам, прося их выхлопотать вам пенсию; вы принимаете сто луидоров от двух незнакомых дам, вы!
— О монсеньер, это совершенно другое дело. Тот, кто принимает…
— Тот, кто принимает дар, сам оказывает услугу дающему, графиня, — с достоинством ответил принц. — Видите, я ждал вас в вашей столовой и даже не видел еще ни будуара, ни гостиных, ни других комнат… Но я предполагаю, что все это имеется в доме.
— О монсеньер, простите; вы вынуждаете меня признать, что на свете нет более деликатного человека, чем вы.
И графиня, долго сдерживавшая свои истинные чувства, покраснела от радости при мысли, что может назвать этот дом своим.
Потом, заметив, что она слишком увлеклась, графиня в ответ на движение принца сделала шаг назад и сказала:
— Монсеньер, прошу ваше высокопреосвященство угостить меня ужином.
Кардинал снял плащ, в котором сидел до этой минуты, пододвинул графине стул и, оставшись в светском платье, которое удивительно шло ему, стал угощать свою гостью.
Ужин был подан в одну минуту.
Когда лакеи были уже у двери столовой, Жанна снова надела на лицо маску.
— Надеть маску должен был бы скорее я, — сказал кардинал, — так как вы у себя дома, среди вашей прислуги. Это я здесь в гостях.
Жанна рассмеялась, но все же не сняла маску и, несмотря на переполнявшую ее сердце радость и изумление, воздала должное ужину.
Кардинал, как мы уже не раз упоминали, был человеком благородным и по-настоящему умным.
Долгое и привычное пребывание при самых просвещенных европейских дворах, управляемых королевами, привычка вращаться среди женщин, которые в то время усложняли, но часто и разрешали все политические вопросы, а также опытность дипломата, бывшая у него, так сказать, в крови и приумноженная личной практикой, — все эти свойства, столь редкие теперь и уже редкие тогда, — приучили принца скрывать чувства и мысли как от дипломатов, своих противников, так и от женщин, своих любовниц.
Его всегда изысканная любезность и светские манеры служили ему броней, под которой он скрывал свои истинные чувства.
Кардинал считал, что превосходит Жанну во всех отношениях. В этой полной претензий провинциалке, которая под напускной гордостью не смогла скрыть от него своей алчности, он видел для себя добычу легкую, но привлекательную благодаря красоте, уму и чему-то вызывающему, что очаровывает людей пресыщенных гораздо больше, чем неопытных. Может быть, на этот раз кардинал, более непроницаемый, нежели проницательный, и ошибался; но дело было в том, что красавица Жанна не внушала ему ни малейшего недоверия.
В этом и была причина гибели этого выдающегося человека.
Он стал не только менее сильным, чем был; он обратил себя в пигмея. Но между Марией Терезией и Жанной де Ламотт разница была слишком велика, чтобы один из Роганов, и к тому же человек такого закала, как кардинал, стал бороться с Жанной.
Однако когда эти противники все же вступили в борьбу между собой, Жанна, казавшаяся более слабым бойцом по сравнению с кардиналом, постаралась не дать ему заметить, как она сильна в действительности. Она продолжала разыгрывать роль провинциальной кокетки, притворялась ничтожной и легкомысленной женщиной для того, чтобы сохранить у соперника уверенность в своих силах и, как следствие, ослабить его атаки.
Кардинал, внимательно следивший за всеми ее движениями, которые Жанна не могла сдержать, решил, что она совершенно опьянена подарком, который он ей сделал. Она и была действительно опьянена, так как этот дар превосходил не только ее надежды, но и все мечты.
Кардинал упустил из виду только одно: даже он сам стоял недостаточно высоко, чтобы удовлетворить претензии и честолюбие такой женщины, как Жанна.
У нее же, впрочем, радостное опьянение быстро рассеялось под влиянием новых желаний, сразу вступивших на место прежних.
— Ну, — сказал кардинал, наливая графине кипрского вина в маленький хрустальный бокал с золотыми звездочками, — так как вы подписали договор со мной, не дуйтесь на меня больше, графиня.
— Дуться на вас, о нет!
— Вы меня будете иногда принимать здесь без особенного отвращения?
— Я никогда не буду настолько неблагодарной, чтобы забыть, что вы здесь у себя, монсеньер.
— У себя! Что за вздор!
— Нет, у себя, всецело у себя.
— Если вы будете спорить со мной, берегитесь!