Пепел Вавилона
Шрифт:
— По–твоему, она похожа на сумасшедшую?
— Да, — сказал Филип. И: — Нет. Похоже, она сама решила уйти.
— Сурово.
— Она мне сказала: у каждого в жизни есть одно право — право уйти.
Марта недоверчиво хмыкнула.
— Сучье дело — сказать такое сыну.
Вход в клуб был устроен как шлюз — с наружной и внутренней дверью по концам короткого коридора, чтобы входящие не впускали яркого света снаружи. Яркая полоска и несколько силуэтов означали, что обе двери открылись разом. Филип подумал, не рассказать ли девчонке побольше. «Я думал, что видел, как она покончила с собой, только она, оказывается, не умерла. Просто опять ушла». Это было бы правдой, хоть и мало походило на правду. О таком можно говорить только с теми, кто там был. Ручной терминал снова звякнул.
Кто–то резко толкнул его. Табурет накренился, Филипу пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Марта вскочила с криком:
— Берман, кве са?
Филип медленно обернулся. Толкнул его ровесник, может, годом или двумя старше. В темно–зеленом спортивном костюме с логотипом погрузочной компании на рукаве. Подбородок вздернут, грудь колесом, плечи расправлены. Все в нем предупреждало о готовности к драке, однако Филипа он не ударил.
— Кве наммен?
— Филип, — ответил Филип. Тяжесть пистолета в кармане ощущалась как оклик. Филип медленно, хладнокровно продвинул ладонь к рукояти. Марта втиснулась между мужчинами, раскинула руки. Заорала, что Берман — этот, со вздернутым подбородком — не в своем уме. Что он дурак. Что она всего–то поговорила с койо, а Берману ревность крышу снесла, и валил бы он. Берман все вертел головой, пытался через ее плечо разглядеть Филипа. Филип ощутил, как вскипевшая было злоба в нем затихает, словно снятый с огня суп. Достать пистолет, навести — медленно, чтобы койо успел понять, что его ждет, — потом бабах и удар отдачи в кисть. Он — Филип Инарос. Он убил миллиарды. Он убил мать Марты.
— Ничего, — сказал Филип, вставая. — Недоразумение. Без обид, са–са?
— Беги, мудак пинче! — выкрикнул ему в спину Берман, потом что–то закричала Марта, Берман ответил, но Филип уже протиснулся в поддельный шлюз и дальше, в коридор. Здесь было светло. Запах спиртного и дыма еще несколько секунд держался вокруг него, потом его унесло ветерком из вентиляции. Филипа трясло. Колотило. Руки чесались кому–нибудь или чему–нибудь врезать. Он шел, не понимая, куда идет, лишь бы двигаться. Притомить засевшего у него в крови зверя.
Он шел по Каллисто. Светлые коридоры — шире, чем на большинстве знакомых ему станций и кораблей, узор сот на выгнутых стенах напомнил ему о футболе. Батареи отопления на потолке излучали тепло ему на макушку, а холод лунного тела подкрадывался из–под ног. Люди шли пешком или проезжали на мотоциклах, на картах. Он гадал, многие ли из них лишились родных при атаке на Каллисто. Он уверил себя, что тогда погибли только пыльники. Солдаты, которым было поручено не давать Поясу поднять голову над водой, пока он не захлебнется. В его представлении отец вел Пояс к единству против всех, кто норовил лишить их и будущего, и прошлого.
Филип и сейчас так думал. Сомневался, но верил. Мир в его глазах будто раздвоился. Одна Каллисто осталась целью его диверсии. Важнейшей победой, позволившей разбомбить Землю и освободить Пояс. По другой Каллисто он сейчас шел — здесь обычные люди потеряли в катастрофе матерей и детей, мужей и друзей. Эти две Каллисто были разными, не сочетались. Как два корабля с одним названием, но разным устройством и функциями.
И отца у него теперь было два. Один вел бой против внутряков, и его Филип любил, как растение любит свет, а другой перекручивал каждую ошибку, сваливая ее на кого угодно, лишь бы не на себя. Был Свободный флот — первая настоящая надежда Пояса, и был Свободный флот, разваливающийся на части. Меняющий лидеров и командиров чаще, чем сменяют воздушные фильтры. Сосуществовать они не могли, а он не мог отказаться ни от одной версии.
Ручной терминал снова пискнул. Филип выхватил его из кармана. Запрос на связь от Карала и от «Пеллы». Двенадцатый по счету. Филип ответил.
— Филипито! — заговорил Карал. — Ты где был, койо?
Карал находился в рубке, одет в форму. Даже воротничок застегнул, чего обычно не делал. Все равно он не выглядел военным. Остался самим собой, только переодетым.
— Гулял.
— Гулял… — покачал головой Карал. — Возвращайся на корабль. Сейчас же.
— Зачем?
Карал придвинулся к экрану, словно собирался шептать по секрету.
— С Медины просочилась запись боя, да? Рельсовые пушки не действуют. Медину охраняет один корабль. Один, и это…
— «Росинант», — закончил Филип.
— Си но? Любой корабль, где хоть половина корпуса цела, Марко вызывает. Отобьем Медину, как пожар затопчем, мы.
— Да… — сказал Филип.
— Получаем свежий сок. Загружаемся под завязку реакторной массой. И уходим. С флотом встретимся по дороге, а твой отец? Никогда его не видел…
Голос из–за камеры ручного терминала заставил Карала оглянуться.
— Нашел его?
— Кве но? — ответил Карал, но не Филипу.
Изображение дернулось, перескакивая на другую камеру. Пустое кресло–амортизатор со смутной тенью вдоль края. Тень удалилась, сфокусировалась, превратилась в отца. Филип приготовился встретить брань, презрение. Выговор, как сопляку. «Будь мужчиной. Скажи: я завалил дело».
Марко сиял, блестел глазами.
— Ты слышал? Карал тебе сказал?
— Про Медину и один корабль? — Почему–то Филипу не хотелось вслух произносить имя «Росинант». Боялся накликать неудачу?
— Пришел наш час, Филипито. Все сложилось идеально. Мы их жалили, жалили, жалили и скрывались в темноте, пока они не взбесились. Высунули головы из укрытия, и тут–то мы обрушимся на них молотом!
На «них». Он говорил не о Земле, не о Марсе, не о правительстве внутренних планет. Сознательно или бессознательно — Филип был уверен, как ни в чем и никогда не был уверен, — для Марко «они» были Холден и Наоми Нагата.
— Тогда хорошо, — проговорил он.
— Хорошо? — Отец заухал филином. — Это он! Шанс, которого мы ждали! Вот как мы их разобьем. Все эти половинчатые звездюки из АВП, что рысью бросились, куда указал Фред Джонсон: Па, Остман, Уокер — все они. Все они увязались за Холденом, а мы и его у них отберем, как прикончили Джонсона. Мы им покажем, как изменять!
Филип разволновался. Мысль о победе — громкой, торжественной, окончательной — опьянила его. Радость отца захватывала, обещала смыть гнев и сомнения. Но остался другой Филип — маленький и менее эмоциональный, и он с отвращением наблюдал, как вздымается эта волна восторга.