Первая императрица России. Екатерина Прекрасная
Шрифт:
Когда пришло время уезжать из Яворовского замка, Екатерине стало жаль покидать гордую и веселую Польшу. И в чинном Мариенбурге, и в иногда буйной, но чаще всего несвободной России ей недоставало польского «гонора», той горделивой и дерзкой уверенности в себе, с которой поляки встречали любые удары судьбы. Марта-Екатерина помнила, что ее отец, Самойло Скавронский, был похож на всех этих шляхтичей, которые в последний вечер прибыли в Яворовский замок, чтобы проститься с русским государем и его обрученной супругой. Шляхта приветствовала союз Петра с королем Речи Посполитой и не подозревала о том, что, заключив военный договор с их королем, русский государь втайне предлагал польский престол князю Ференцу Ракоци. Петр нутром чуял двуличность Августа: за мощной спиной русского царя польский властитель вел тайные переговоры со шведами.
Князь
Польский король обязался ввести свои войска в Померанию, дабы помериться силами с находившимся там шведским корпусом. Петр, в свою очередь, усилил польско-саксонскую армию пятнадцатью тысячами русских войск и таким образом обезопасил свой тыл от шведов. Однако официально Речь Посполитая в войну с Турцией не вступила. Саксонский Геркулес не доверял до конца своему могущественному русскому союзнику, да и Петр не слишком верил Августу. Обменявшись красноречивыми приветствиями, два титана – саксонский и русский – пошли разными путями…
Часть вторая. Прутский поход
Глава 1. Крестный путь петровской армии
Польские паны уверяли: «Нет ложа спокойнее, чем плечи носильщика». Петр Алексеевич, весь черный от загара и пыли, пару дней назад распорядился пересадить Екатерину из тряского возка в портшез.
– Сие для бережения плода твоего, Катя, – деловито молвил великий государь, буднично, словно круп кобылицы, огладив широкой ладонью округлившийся живот названой супруги. – Гляди, коли снова не выносишь наследника…
В словах царя прозвучала не угроза, скорее досада и запоздалое раскаяние. Зачем потащил ее, брюхатую, в этот не задавшийся с самого начала поход? Не договорив и не слушая ответа, Петр тяжело вскочил в седло и умчался размашистой рысью вдоль пыльно-зеленой колонны устало плетущихся войск.
Крытые носилки, любезно предоставленные на переходе через союзную Польшу кем-то из тамошних магнатов, изнутри были обиты потертой мягкой замшей, а снаружи расписаны яркими, но порядком выцветшими узорами. Слюдяные окошки Екатерина приказала высадить, чтобы вольный ветер, гуляющий по бесприютным равнинам между Днестром и Прутом, врывался вовнутрь и хоть немного облегчал дневную жару. Сменявшиеся каждые два часа дюжие преображенцы и семеновцы по восьмеро несли на плечах свою «матушку-голубушку», ступая сколько возможно мягко и осторожно. Изнывая от зноя, солдаты скидывали свои грубошерстные кафтаны, и их потные мускулистые плечи тускло блестели, словно стволы медных орудий, ползших мимо по пыльным дорогам. Густой запах мужского пота залетал в кабинку портшеза… Он мучил Екатерину, как и привлеченные им назойливые степные слепни-кровопийцы, но не был ей отвратителен. Страдая сама, молодая женщина легко понимала лишения и тяжкий труд этих славных парней, державной волей «северного титана» брошенных сейчас на бесконечные и безводные южные просторы. Когда гвардейцы останавливались, чтобы свежие носильщики сменили их, Екатерина протягивала им в окно круглую флягу с водой – единственную роскошь, которую, помимо носилок, мог доставить здесь своей жене властелин огромной страны.
– Попейте, ребятушки! – ласково говорила Екатерина тяжело дышавшим солдатам, у которых губы почернели и полопались от жажды. – Пожалуйте, братцы… Только много не выпейте, Бога ради: оставьте водицы и маленькому, что внутри меня…
Солдаты трясущимися руками передавали флягу по кругу, усилием воли подавляя безумную жадность и до хруста стискивая зубы после единственного глотка. Хриплыми, глухими голосами они благодарили и просили прощения:
– Спаси Христос, государыня!.. Мы только по глоточку, матушка!.. Извиняй, свет ты наш, как есть извелись без водички, моченьки нет…
Избегая встречаться с ней глазами, гвардейцы быстро принимали у своих товарищей насквозь пропыленные кафтаны, раскаленные солнцем фузеи [21] , тяжелые патронные и удручающе легкие сухарные сумки и плелись в строй.
– Бездельники! У дитяти нерожденного воду забираете, – злобно бранил их едва передвигавший ноги поручик с протазаном [22] на плече, а сам впивался взглядом в заветную флягу с таким упоением, что казалось, ему будет проще умереть, чем отвести глаза…
21
Фузея – гладкоствольное ружье с кремневым замком.
22
Протазан – род копья с широким плоским лезвием, в петровской армии – вооружение младших офицеров.
Екатерина пряталась за пологом портшеза и торопливо, словно она крала воду у этих обездоленных людей, допивала несколько оставшихся в сосуде скудных глотков. На горлышке явственно ощущался привкус пыли и крови.
Ей было плохо. Очень плохо. Она явственно чувствовала, как внутри ее чрева страдает вместе с матерью тот, кто так хотел увидеть этот ослепительный мир и, как и все вокруг, был обречен величием и бесчеловечностью мысли своего отца совершать этот крестный путь. Неудержимая тошнота вдруг поднималась отвратительным поршнем из глубины пищевода. Екатерина едва успевала перевеситься через бортик портшеза, и ее долго, мучительно рвало на растоптанную солдатскими башмаками, конскими копытами и колесами повозок дорогу. Гвардейцы деликатно останавливались и ждали, пока будущая царица «оправится», словно последняя деревенская баба, как шептались они между собой.
Мухи, слепни, оводы сонмищами роились над войском, садились на потные лица, на конские крупы, просекали кожу, жадно сосали кровь… Их больше не отгоняли: каждое лишнее движение отнимало силы, уносило жизнь! Вдоль дороги в едкой пыли валялись те, кому не в мочь стало идти дальше. Иные еще протягивали руки к проходящим товарищам, страшными голосами умоляя о капельке воды или милосердной смерти, другие слабо шевелились, но большинство лежали недвижно, будто мертвые… Или взаправду мертвые: доконала ли жара, или задавило, переехав, колесо пушки, повозки – кто знает, кому какое дело?.. Офицеры, сержанты и капралы более не пытались поднимать упавших: дотащить бы до реки Прут тех, кто еще может идти! Когда солнце уходило за холмистый край бессарабской равнины и дневной жар сменялся прохладой вечера, кое-кто из отставших находил в себе силы подняться. Ковыляя, опираясь на фузею, они спешил догнать вставшую на тревожную ночевку армию. Или, наоборот, проклинали «бесталанную» солдатскую долю и уходили в сторону, твердо веря, что на этом пути найдут себе и пропитание, и новую вольную жизнь. Послать драгун или казаков на ловлю беглецов, которые исчислялись уже тысячами, не было никакой возможности: лошади, шатавшиеся от слабости, едва выдерживали дневной переход. Трупы многих из них, безобразно и жалко раздувшиеся, вехами торчащих в небо копыт отмечали движение войска царя Петра от самого Днестра. Кони и люди были едины и в ратном служении, и в муках, и в смерти…
К ночи, когда армия, подобная влачащемуся в пыли гигантскому агонизирующему змею, свивалась кольцами бивуака, Петру разбивали круглый офицерский шатер. Великого государя и Екатерину ждало царское ложе – тощий кожаный тюфяк да нищенские покрывала из солдатских епанчей. Единственная роскошь, которую мог позволить себе этот безжалостный к себе и к другим человек по сравнению со своими воинами, спавшими на иссушенной зноем чужой земле под чужим звездным небом. Даже этого скромного уюта бивуачного ночлега не было бы, если бы не Екатерина. Под тяжким бременем ратных дел и грандиозных исканий ее Петер, Петрушенька, свет Петр Алексеевич помнил о ней, жалел ее и по возможности старался облегчать ей тяготы страшного пути. Никогда прежде он не был так заботлив и чуток к ней, так просто и немногословно добр, как сейчас. Как мало мог дать он ей сейчас – но как щедро и великодушно давал это! Прежде Петр Алексеевич только искал от нее: ласки ли, облегчения ли мучивших его припадков, рождения ли долгожданного наследника… Ныне же Екатерина чувствовала его трогательную и безыскусную заботу и тихо надеялась, что после того памятного вечера в Преображенском дворце, когда царь перед своими соратниками торжественно провозгласил ее нареченной супругой, нечто изменилось в этом исполинском характере. Твердый, как скала, и жестокий, как судьба, властелин полночной страны смягчался перед одной-единственной женщиной, маленькой пленницей из далекого ливонского Мариенбурга…