Первым делом самолёты. Семейный альбом
Шрифт:
Атлантика штормила. Летели в жестокой болтанке, в кромешной тьме июльской ночи.
Вечером 16 июля экипаж вышел к берегу Северной Шотландии. На недолгое время шторм утих, но в ночь с 16-го на 17-е самолет оказался в самом центре циклона разрушительной силы. Им оставалось лететь три с небольшим часа, а там — Каунас! Но пока еще была ночь над Германией...
Обломки самолета "Литуаника" были обнаружены в провинции Бранденбург в Солдинском лесу. Пилоты погибли. Часы на руке Дарюса еще шли, они показывали без нескольких минут пять утра.
Этот беспримерный полет на легкой одномоторной машине продолжался 35
Останки пилотов перенесли в Каунас.
В послевоенные годы скульптор Бронюс Пундзюс воздвиг достойный памятник на их могиле. На суровом сером камне высекли слова из завещания, составленного Да-рюсом и Гиренасом перед началом перелета: "Молодое поколение Литвы! Вдохновленные Тобой, мы постараемся осуществить избранную нами задачу. Если добьемся успеха, пусть это укрепит Твой дух и уверенность в своих силах и способностях".
Мне кажется, побеждают не только живые, побеждают и мертвые. Ни расстояния, ни циклоны, ни равнодушие не остановят летящих... Их может устрашить только забвение.
Стыдно признаться: когда я был в Каунасе, о Гире-насе и Дарюсе ничего еще не знал, как говорится — ни сном, ни духом не ведал. Потому за мной долг — цветы. В Париже я отвез осенние астры к памятнику Линдбергу, я постоянно приношу цветы товарищам моим, навсегда ушедшим в свой последний полет. Очень мне нужно побывать в Каунасе: за мной долг.
Пожалуй, из всех зарубежных летчиков Экзюпери в нашей стране известней всех. И фотография эта известна: тиражировалась. Поэтому я не стану много рассказывать о судьбе пилота, а вот познакомить читателя с тем, как его книги выходили под нашим небом, постараюсь. Но сперва такое признание — этот снимок я стянул в издательстве, когда "Молодая гвардия" затеяла выпуск "Планеты людей", присовокупив "Маленького принца" и воспоминания друзей Сент-Экса о нем.
Это благое намерение осуществлялось далеко не гладко. Чины ЦК комсомола Экзюпери не жаловали. Большая шишка из комсомола высказался примерно так: "Экзюпери? Пацифист паршивый... интеллигент..." Такого было достаточно, чтобы книга не появилась. Но было и противостояние, завязалась свара в издательстве, и под шумок редактор книги предложила мне написать предисловие. Предложение я исполнил с удовольствием, хотя и не очень надеялся, что начальству оно придется по вкусу.
АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ
И верно — мою работу забраковали. Порекомендовали редактору срочно заказать не столь панегирическое предисловие другому автору, а мое попытаться использовать в качестве послесловия. Новое предисловие забраковали тоже...
Кончилось все тем, что я организовал, на радость чиновникам, вступительную страничку за подписью самого Георгия Берегового, космонавта и дважды Героя. Тогда второе предисловие пристроили на месте послесловия, и оно потеснило мой текст, который остался лежать — может быть, и не без лукавства со стороны редактора — в конце рукописи.
Что получилось в итоге?
Раздел
Неожиданная это была радость и честь оказаться в
| Антуан де Сент-Экзюпери |
числе друзей такого человека, к тому же единственным другом не из ближайшего окружения писателя и летчика. Что же касается начальства, то, я думаю, оно просто не заметило "инородного" довеска.
Хотя... все-таки заметило. Вот строчки, которые были вымараны из середины моего выступления:
"День идет на убыль. Мы сидим в просторном фойе Дома литераторов. За высокими окнами, набираясь свинцовым отливом, медленно ворочается облачное небо. Собирается гроза. У моего собеседника плоское, хорошо выбритое лицо, аккуратный пробор, солидные очки в золотистой оправе.
— Вот вы все доказываете, какой исключительно талантливый, разносторонний был ваш граф Экзюпери. Не буду преуменьшать его достоинств, но хотел бы услышать — кому адресована его мировая скорбь?
— Почему же "мировая скорбь"? — спрашиваю я, стараясь держаться так же солидно, как мой собеседник.
— Летчики вашего графа гибнут за совершенно абстрактную идею преодоления пространства. Земля в его глазах — пустыня, на которой едва копошатся человечки, и, судя по всему, дела этих человечков идут из рук вон плохо... Что ни страница, то невыплаканные слезы...
— Допускаю, вам может не импонировать Ривьер, вы можете осуждать его характер, не принимать его мировоззрение. Но бьется-то Ривьер отнюдь не за абстрактную идею — он служит будущему, техническому прогрессу. И когда Ривьер говорит: "Нужно заставить их жить в постоянном напряжении, жизнью, которая приносит и страдания, и радости: это и есть настоящая жизнь", — я полагаю, что мысль его вполне реалистична. Что же касается пустыни... не надо воспринимать этот образ слишком географически.
— Не идите на поводу у своего графа. Давайте называть вещи своими именами. Мир расколот? Расколот! Все новое рождается в упорной, часто трагической борьбе. И силы в борьбе разграничены абсолютно точно. Каждый, берущийся за перо, обязан видеть это и понимать. А ваш
граф...
— Ну что вы, ей-богу, все повторяете: граф, граф... Лев Николаевич Толстой, между прочим, тоже был графом...
— Минутку! Но, кроме того, он удостоился чести быть признанным "Зеркалом русской революции".
И тут я понимаю: этому человеку я ничего доказать не смогу. Напрасный труд.
— Вы читали "Маленького принца"? — все-таки спрашиваю я, стараясь, чтобы слова мои звучали возможно мягче.
— Нелепая сказка без начала и без конца, без четко выраженной идеи, построенная на весьма сыпучем философском песке.
— В "Маленьком принце" есть математик, он все считает, считает, складывает, не понимая, для чего. Помните?
— Ну и что? Аллегория? Для больного воображения.