Петербургский сыск, 1874 год, февраль
Шрифт:
– Я думаю, – обернулся Путилин к помощнику пристава, только теперь отвечая на ранее заданный вопрос, – знакомый нашего убитого от того, что чужого человека он сюда не пустил. И, вероятнее всего, он копался в вещах сидельца и забрал все ценное и деньги. Знал, где искать. А чужой полез бы в хозяйские закрома. Видите, как лежит убитый.
– Да.
– Так вот, убийца первым стал резать мальчика. А когда тот закричал, прибежал сиделец и получил ножом по горлу. Захлебнулся и сразу упал.
– Вполне, может быть, – покачал головой ротмистр.
– Вот как остался в живых мальчишка, я не пойму.
– Надо посетить его, – сказал Иван Дмитриевич, словно бы очнувшись ото сна.
– Я не думаю, что он сможет в нынешнем состоянии что—то рассказать.
– Мы с вами попытаемся, надеюсь, вы не будете против?
– Отнюдь.
– Здесь я увидел все, что необходимо для следствия.
Обуховская больница самая большая из петербургских, она включала в себя несколько двух—трёхэтажных зданий, разбросанных в беспорядке среди старых деревьев и выкрашенных в серый цвет, словно не нашлось краски повеселее.
С Невы дул холодный пронзительный ветер, норовивший протиснуться змеёй под пальто, над домами из труб поднимался тёмный дым, но тут же подхваченный порывами природного дыхания уносился вдаль.
Толпившийся бедный люд, которому здесь никогда не отказывали в приёме, стоял не только в приёмном покое, но и, укутываясь в накинутое на плечи тряпье, перед входом.
– Что я могу вам сказать? – Доктор поправил очки. – Мальчик сильно напуган, что вы хотите от девятилетнего? Раны нанесены, хотя и твёрдой рукой, но поверхностно, поэтому крови пролилось много, но вот вреда не принесли.
– Можем мы с ним поговорить? – поинтересовался Путилин.
– Конечно, только. Боюсь, он ничего не ответит, повторюсь, он слишком напуган.
– Мы попробуем.
Доктор развёл руками, мол, препятствий исполнению обязанностей полицией он не станет. И распорядился сиделке провести мальчика.
– Я предоставляю в ваше полное распоряжение свой кабинет и, надеюсь, на результат. За сим не могу задерживаться, – снял очки и протёр их.
Когда доктор вышел, помощник пристава произнёс:
– И как вам этот субъект?
– Доктор, как доктор, – Путилин снял пальто и повесил на вешалку, стоящую у входа. В кабинете было довольно тепло, если не сказать жарко, – что вы имеете в виду?
– Неверие в нас, поставленных на страже закона.
– Григорий Михайлович, ничего удивительного в этом нет. Неверие заложено в человеке, ведь мы тоже на допросах или разговорах не выказываем впрямую недоверия, но проверяем, чтобы удостоверится в истинности сказанного.
Ротмистр хотел что—то ответить, но скрипнула дверь и в проёме показалась сиделка, державшая за плечи маленького мальчика лет семи—восьми. Он испуганно смотрел черными глазами, лицо до белоснежности бледное и только синие губы, как у замёрзшего человека, выделялись чертой над подбородком.
Сиделка легонько подтолкнула его за плечи вперёд и закрыла дверь.
– Здравствуй, мил—человек! Давай для начала знакомиться, – Иван Дмитриевич сидел на стуле, – подходи, не робей.
Мальчишка некоторое время помедлил, видно решал, не грозит ли ему чего здесь. Наконец, решился и подошёл.
– Садись, – Путилин указал на стул напротив себя, – без стеснения. Итак, меня зовут Иваном Дмитричем. А тебя как?
Мальчишка облизнул сухие губы и тихим едва слышным голосом произнёс:
– Антон.
– Вот что, Антоша, присаживайся. У нас с тобою мужской разговор пойдёт.
Мальчик на миг замялся, но присел на краешек стула, даже не присел, а оперся.
– Я из полиции и хочу задать несколько вопросов.
Антон поднял руку к забинтованной шее, поморщился и сам произнёс:
– О душегубе?
– Догадливый ты.
– А что его не поймали?
– Вот с твоей помощью надеемся его изловить.
– Зовут его Николкой, – Антон посмотрел в окно, за которым начали сгущаться тени раннего февральского вечера, – земляк он Ефима.
– Фамилию не знаешь?
– То ли Иванов, то ли Иванкин. Не помню.
– Значит, земляк.
– Да.
– Что стряслось вчера?
Антон не скривился, и в глазах не мелькнуло ни искорки боли от воспоминания и он буднично, словно рассказывал о детских похождениях, начал рассказывать.
– Вчера день будний, мы и закрылись в одиннадцать, как предписано питейным заведениям. Наверное, до полуночи убирались, а потом пошли спать. Не успели лампы загасить, как постучался Николка. Он иногда приходил, когда ночевать негде было.
– Он что беспаспортный?
– Не знаю, – Антон только сейчас сверкнул глазами, – но полиции ужас, как боялся.
– Продолжай.
– Ну, сели они с Ефимом, тот хлебосольный, завсегда стол накроет и косушку поставит. Я же спать пошёл. Среди ночи, слышу, в моей каморке кто—то есть. Я от испуга одеяло на себя натянул, потом больно в шее стало. Я закричал. Потом слышал, как Ефим в коридоре топочет. Не успел он в каморку войти, как Николка его ножом по шее. Пока лампа падала, я и увидел, как из горла, так и хлещет. Жутко стало. Николка ко мне и тыкать ножом, хотя больно было, но я затаился, словно помер. Ни звука не произнёс, когда он меня поднял и на пол бросил. Если, думаю, стонать начну, так прирежет. Потом он долго ходил по заведению. Я же лежал бездвижно, заснул, наверное, пока меня люди добрые не разбудили.
– Скажи, не слышал ли ты, куда Николка собирался?
– Когда я спать шёл, он говорил, что домой ему надо, деньги какие—то отвести. Про деньги он соврал наверняка, а него больше трёшки в кармане никогда не бывало.
– Откуда знаешь?
– Так я слышу хорошо, хоть и в каморку ушёл, а бубнёжь их разбирал. Смеялись они много, – только сейчас Антон всхлипнул, и на глазах появились слезы.
– Над чем?
– Над собой.
– Николка какой он?
– Хороший, добрый, никогда слова плохого не скажет.