Петербургский сыск, 1874 год, февраль
Шрифт:
– Как умер? Когда? Не может такого быть? Господин Ильешов здоров, его ни одна хворь не брала. Вы ошибаетесь?
– Он, к великому прискорбию, мёртв.
– Не верится, – доктор обмяк в кресле, словно из него выпустили воздух, – такой здоровяк и… Как же это?
– Его убили?
– Уб—и—л—и, – заикаясь, произнёс Фёдор Дмитриевич и брови помимо его воли поползли вверх, – значит, вы… Я понимаю. В день написания духовного завещания Дорофей Дормидонтыч пришёл ко мне не в духе. Нет. Он не был зол, а просто чем—то озабочен. И я точно помню, как он произнёс: «А если бы это был я!»
– Вы точно помните его слова? Может, что иное он произнёс?
– Нет, именно эти. Я тогда спросил его о них, но он промолчал и после этого попросил нас засвидетельствовать написанное им, что мы и исполнили.
– Господин Ильешов вспоминал о завещании?
– Нет, при мне он не говорил.
– Мария знала о духовном завещании?
– Увы, не знаю.
– Николай, ваш помощник, бывал в доме господина Ильешова?
– Нет, когда была больна Мария, я ходил к ним один.
– Когда—нибудь вы слышали от Дорофея Дормидонтыча жалобы на других лиц?
– Никогда, он мог ладить с любым, именно поэтому в трактире «Ямбург» не было ни склок и ни драк.
– Он не рассказывал о своих планах?
– А как же! Его мечтой было, открыть ресторацию не для простого люда и не где—нибудь, а на Невском проспекте и не на его задворках, а у Казанского собора.
– Вы думаете, это было в его силах?
– Я думаю, да. Дорофей Дормидонтыч не боялся трудностей, ведь он начинал, как лоточный торговец, а обустроил приносящий немалый доход трактир. И деньги у него водились, поэтому я не был бы удивлён, если в ближайшее время он откроет, – поправился, – открыл бы на Невском или Казанской ресторацию.
– Как он относился к Марии?
– О! Дорофей Дормидонтыч в ней души не чаял, пылинки сдувал, очень уж к ней привязан был.
– С кем, кроме вас, он поддерживал дружеские отношения?
– Увы, чего не знаю, того не знаю. Может, Мария вам подскажет, – Фёдор Дмитриевич долго не решался, но потом спросил, – как произошло?
– Что? – поначалу штабс—капитан не понял, о чем пытался узнать доктор.
– Как его убили?
– Проломили голову.
– Пытались ограбить? – с тем же удивлённым выражением произнёс Мазуркевич.
– Не совсем, но близко к истине.
– Мне искренне жаль Дорофея, – впервые доктор назвал Ильешова только по имени, – искренне.
– Не буду у вас отнимать больше времени, – Василий Михайлович резко поднялся со стула, – честь имею!
Фёдор Дмитриевич поднялся вслед за посетителем, но так ничего не смог сказать. Сквозь стекла пенсне штабс—капитан видел, как заблестели глаза доктора, ещё миг и слеза скатится по побледневшей щеке.
Василий Михайлович вышел, в коридоре та же рыжая женщина протянула его пальто.
– Это правда, что Дорофея Дормидонтыча убили? – Прошептала она.
Штабс—капитан кивнул.
– Жаль, – с искренностью в голосе сказала она, – хороший был человек, весёлый. Прибаутками так иногда и сыпал.
– Ничего о нем больше не знаешь?
– К сожалению, нет. Он частенько к нам наведывался, вот, пожалуй, и все.
Василий Михайлович понял, что ничего нового от расстроенной смертью Ильешова женщины он не сумеет узнать, и вышел из тёплого чрева дома на февральский мороз.
На улице он остановился перед выбором ехать в трактир к Марии или в сыскное отделение, чтобы доложить Ивану Дмитриевичу о новых обстоятельствах, появившихся в деде, хотя и трёхлетней давности, но любопытных, а может, чем черт не шутит, и имеющих продолжение на Курляндской? Конечно, думать так заманчиво, но можно, по правде говоря, уйти в сторону от розыска.
Глава двадцать четвертая. Невенчанная вдова
Надворный советник открыл дверь, ведущую в сыскное отделение, в отвратительном состоянии. Новых мыслей, как вести следствие по Синельникову, не было. Казалось, нет никаких мер, чтобы Тимошка ответил за злодеяние. Все тонуло втуне.
Иван Иванович с недобрым предчувствием поднимался в кабинет Путилина.
У Ивана Дмитриевича в ту минуту был Миша, его раскрасневшееся лицо показывало, что с минуту назад ещё распекал начальник сыскной полиции, который и сам сидел в недовольном состоянии, бросая гневные взгляды на Жукова.
Штабс—капитан не долго размышлял. До сыскного далеко да и Иван Дмитриевич не сидит в кабинете в ожидании новостей по следствию, а сам иногда носится по городу, словно болезней не чувствует, которые, честно говоря, одолели его. Может поэтому постоянно в делах. Дома, кроме холодной постели, никто не ждёт, поэтому все направлено на службу, которая отнимает все время.
До трактира было недалеко, даже не пришлось брать извозчика. Поднялся по ступеням, не думая, что спросит и какие вопросы задаст невенчанной вдове, хотя хотелось узнать историю про отравление из первых уст.
Семён Иволгин, обслуживающий в эту минуту каких—то, по виду торговцев с Мытнинского рынка, метнул в вошедшего Василия Михайловича такой взгляд, в котором таилась и насторожённость, и удивление, и явный интерес.
Орлов улыбнулся и приветливо кивнул головою Степану. Как старому знакомому. Иволги подскочил к штабс—капитану с поклоном:
– Что изволите?
– Проводи, Степан, к Марии.
– Сей минут, – и Иволгин пошёл первым, словно корабль прокладывающий курс.
По дороге Орлов расстегнул пальто, в трактире было довольно жарко после уличного мороза.
Мария после смерти Дорофея Дормидонтыча не могла заниматься трактирными делами и большую часть дня проводила на втором этаже в гостиной. Ильешов ее пристрастил к чтению и сейчас на стук в дверь, она ответила приятным низким голосом.
– Позволите, Мария Ивановна! К вам гость, – и Степан пропустил вперёд Василия Михайловича.