Пилигрим

Колесников Серж

И вот, избрал я местом его упокоения небольшую ложбину между двух скал, не столь далеко от места его смерти, чтобы суметь перенести его тело с наименьшим унижением его прижизненного достоинства в силу неизбежной слабости собственных рук, и наметил положение будущего мастаба его, для чего на избранном месте окружил изобильно имевшимися камнями вытянутую в длину форму, долженствовавшую вместить тело старейшины. И не было у меня под руками ни чистого песку речного или морского, ни сухого нильского папирусу, ни тонких циновок, любимых и мастерски выделываемых в стране Цинь из рисовой соломы первого в году урожая, и не было ничего, чем можно было бы умягчить его ложе или одр его, лишь плащ, посеченный ударами предательского ятагана, да наголовный плат, покрытый пылью тяжкой дороги и потом смертельного ужаса, да испятнанный потеками благородной крови, мир его праху и успокоение его возвышенной душе.

Что

есть последний приют для сына человеческого? Что есть покой за чертой жизни, и какую форму он принимает, и чем заканчивается? Лишь провидению ведомы ответы на вопросы мудрейшего, лишающие его сна и удовольствия - а иных прочих эта материя не озаботит. А как в те времена, да и поныне, не отличался я ни мудростью углубленной, ни опытом жизни, ни искушением в совокупности вышних сфер, то и рассудил устроить наилучшее из возможного, что было передо мною, а много я отнюдь не имел. Итак, место упокоения тела должно было дать телу покой от всякого внешнего вмешательства, под коим я разумел недоступность для зверя гладного и человека бесчестного прежде всего остального. И вот, изготовил я место в ложбине неглубокой, поскольку вырыть могилу в каменистой пустыне являлось превыше слабых моих сил, да и инструментов у меня, кроме ногтей на худых руках, не было вовсе. И, размыслив, насколько было доступно слабому моему разуму, я очистил дно ложбины от камней и насыпал на ее дно по возможности чистого и однородного песку, дабы смягчить последнее пристанище телу Бен Ари. И застелил его жалкий одр последними остатками его рубища, на коем, с превеликим напряжением своих сил, поместил хладное мертвое тело, и никто из моего племени не помог мне в печальном труде моем, и нет в том вины их и худого умысла, а только одна есть безысходность и беспомощность.

Жалкое рубище, покрывало истерзанное, сопровождало тело старца, по обычаю не разлучаясь с ним и в смертный час. Тщась соблюсти обычай, пытался я найти необходимое, чтобы надлежаще снарядить покойного, и нашел-таки невеликую пиалу, которую и положил подле его руки для удовлетворения надобностей в ином мире, а в правую ладонь, разогнув смертною мукою сведенные пальцы, вложил я один медный обол из своих запасов, и этим все мои потуги исполнить долг перед Бен Ари были исчерпаны, потому что не было у меня ни пищи, ни горшка для нее, чтобы предложить ему, а про нож из бронзы, тем паче - из стали доброй и благородной, и говорить нечего. Мудрейший оставлял этот мир таким же, каким пришел в него - с пустыми руками - одна рука сзади, другая спереди. Бедного и убогого погребения сподобился мудрейший, по бедности и убогости нашего положения сирых изгнанников, за что порицаю себя многие годы, но исправить уже не в силах.

Укрыв тело свободной полой того же изрубленного плаща, принадлежавшего покойному, и постаравшись защитить понадежнее благородное чело старца, я принялся засыпать тело песком, что отняло все, еще остававшиеся у меня к той поре, силы. Отчасти сверхчеловеческим напряжением сил, отчасти дарованной мне природой хитростью, воспользовавшись миской вместо лопаты и обломком камня вместо кайла, я-таки сумел по прошествии многого времени засыпать тело, а затем и обложить его кругообразно камнями, соорудив тем самым убогую насыпь над некогда великим челом. По сю пору не знаю я, обратил ли я тело его головою к Мекке, как положено обычаем, или же он смотрит в противную сторону, в страну желтолицых китаев да на изобильный народами Хинд, и не осуждает ли меня старец за недомыслие. И не поставил я ему в головах даже камня, из опасения людской жадности и вероломства. Одно оправдание мне в моей слабости и глупости, не одоленной вследствие малолетства, и в растерянности, плоде одиночества моего и тяжкой ответственности за остатки тех, кто были еще вчера Джариддин, а ныне - ныне лишь щепоть пыли на ветру пустыни. И вот, всего день миновал, и нет его со мной, и лишь бедная кучка камней над его мудростью и благородством, а мы все, кто еще живут, принуждены жить лишь своим невеликим умом, брошенные в ужас и дикость этого жестокого мира.

Весь день провел я в печали великой да в трудах непосильных, и кроме насыпи над скромной могилой, исхитрился в разных местах насыпать еще несколько, вспомнив мудрость Бен Ари - не можешь скрыть одно, сделай много одинакового, и среди многого ложного спрячь одно истинное. В каждый построенный мною кенотаф я с молитвою положил горсть пропитанного кровью старца песка, и так в каждом из них поместилась часть его души, и уже не найти стало места его упокоения, ибо ничем оно не отличалось от всяких других мест. И посейчас прах его нетронутым лежит где-то в глубине пустыни, а место то под запретом и человеку, и зверю, и дэву, и ифриту, и джиннии. Да будет имя его благословенно вечно-вековечно, а память о нем чиста и сияет, как алмаз Великих хиндских Моголов, вделанный в трон их могущества и попираемый седалищем владык всего подлунного мира, светящийся в полной темноте по внутреннему побуждению, а не от грубого внешнего воздействия.

И

в тот день не узнал я, что делалось в племени моем, кто что ел, кто заботился об очаге, а кто о топливе и о воде, кто считал припасы, кто занимался тем, что должно было служить орудиями нам, кто сбирал животных наших в стадо малое единое, а кто болел и кто умирал, и кто рождался. Ввечеру упал я невдалеке от нашего становища, и не помню уже ни о чем, кроме разве того, что перед тем я воткнул посох пастыря нашего, который уже не с нами, заметив направление на солнце заходящее, а потом смежил очи и потерял разум в тяжелом сне, преследуемый кошмарами.

И грезилось мне, что продолжается мой разговор с достопочтенным Бен Ари, в котором он наставляет меня в моем новом качестве главы и водителя каравана нашего племени по житейской пустыне, и объясняет мне злокозненные хитрости и сугубые опасности, на пути меня подстерегающие, и мудростью своею меня просвещает и питает, аки мать молоком своим жизненные силы придает. И длится наша беседа неспешно и возвышается душа моя, постигая закон и порядок мироздания. Но вот прекратилась беседа наша, и старец оставил меня одного на дороге, а сам, меня покинув, удалился в дальние дали, и исчез, и только голос его, прощания слова произносящий, несколько времени еще слышался, а потом, понемногу и звук его затих и пропал. Истомленное тело мое, наконец, вверглось в глубокий сон, подобный временной смерти, и уже до самого моего пробуждения сновидения мне больше не являлись.

Проснулся я на заре, чуть рассвело. С трудом удалось размягчить мне закостеневшие члены и разогнуть задубелую спину. В сером свете предрассветных сумерек разглядел я, что провел тяжкую ночь непосредственно близ мастаба, возведенного над телом Бен Ари моими руками, поодаль от становища, где остальные мои люди обретались. Одна из наши собак охраняла меня во время сна, и подбежала ко мне, как только я приподнялся. Напрягая свои слабые силы и превозмогая боль, мало-помалу я преодолел невеликое расстояние до нашего убогого лагеря. Представшая перед очами картина не обрадовала меня, но и не ввергла в безысходность, потому что мудрость старейшины, посеянная намедни, уже дала свои, пусть слабые, ростки в моей душе и я знал, что мне предстоит совершить и с чего приступить к свершению трудов моих. Ибо постиг я из мудрости, одинокий - не значит незначительный. А о возможности сделать то, что надлежало сделать, я еще и не помышлял, отлагая се до того времени, как такая необходиомость предстанет насущною.

И вот, в сумерках предстало передо мной почти погасшее костровище, около которого свернулись двумя неопрятными кучками тряпья фигуры стариков, пытавшихся отогреть охладевающую кровь у углей и вернуться к жизни, или же к тому, что для них жизнь составляла - к еде и бессмысленному шамканью беззубыми ртами, что у них означало разговор о давно миновавших временах их силы и молодости. Запасов топлива у очага уже почти не оставалось, лишь малая кучка кизяков да саксаулового сухостоя. Котелок, в котором женщины готовили пищу вчера, лежал рядом, и был он вычищен, только не знаю, женские ли руки заботливо его отскребали от остатков, или же собачьи языки над тем потрудились, только это занимало меня в малейшей степени. Обойдя спавших стариков, я прошел в сторону жалкого шатра, вернее, простого навеса из натянутой на кривые колья драной кошмы, в сени которого спали вповалку женщины и дети. Издали увидал я, как слабы они и дурно одеты в рванину, как беспокойно мечутся во сне, как стонут женщины и хнычут, не просыпаясь, младенцы, поскуливая, как голодные щенята у бока истощенной голодом суки. Всех запасов наших было неполных два мешка, а всех животных - несколько овец, уже отощавших на худом корме, охраняемые двумя собаками, ребра на которых можно было пересчитывать, наподобие костей абака.

В видении такой безрадостной картины, тяжкие думы овладевали моим разумом. Что можно сделать, и что должно сделать, если нет ничего? Ах, если бы у меня был помощник, или хотя бы мудрый советчик, а не двое выживших из ума дряхлый старцев, годных только подъедать остатки пищи из казанов! Ах, будь у меня хотя бы два, пускай даже один, выносливый верблюд, на котором можно было бы разместить беспомощных женщин и какой-никакой скарб! Ах, будь у меня хотя пять-шесть овец, из которых можно было бы двух зарезать, накормить потрохами собак, накормить вдоволь людей шурпой из костей, а мясо, разрезав на длинные тонкие полоски, натереть солью, черным перцем и селитрой и высушить в горячем песке, обеспечив тем самым хорошее пропитание в дороге, а из шкур, надлежащим способом снятых, обработанных и сшитых, поделать бурдюки для воды, также именуемые мехами! Сказал мудрый: если бы желания могли превращаться в оружие, мы все были бы господами. Но, кроме желаний, не было у меня ни помощников, ни вьючных верблюдов, ни оружия, ни запасов, не было ничего, только одна тяжкая ответственность за мое племя. Грустно смотрел я на моих людей, и горем наполнялось сердце мое, и морщинами покрывалось юное чело мое.