По волчьему следу
Шрифт:
– Ты возьмешь.
– Будто это так просто, - меня передернуло от одной мысли. – Нет уж… я уже пробовала. Хватит. Не мое это. Да и не справимся мы, сами… то есть, как-то, конечно, справимся, но заведомо хуже, чем с тобой…
Снова молчим.
Каждый о своем.
У него в кармане очередной список. И я знаю, что бумаг в кабинете становится все больше. И что Шапошников не удержится, сунет в эти бумаги нос, пытаясь понять, чего же в них важного. А может даже решит, что он-то не глупее нас с Бекшеевым. И сам найдет убийцу.
Пускай.
Лишь
Наверное.
– Может, машину вызвать? – предложила я. – Тут такси быть должно… автомат телефонный я видела.
Только пары копеек в кармане нет.
Но можно в госпиталь вернуться. Попросить у Валерии Ефимовны. У нее-то телефонный аппарат должен быть.
– Лучше пройдемся, - Бекшеев решительно встал.
– Думаешь? Тебе же нога болела.
– Уже не болит.
– Это временно!
– Вот именно! И время надо ловить… давай…
И руку оттопырил.
Серьезно?
– Не составите ли мне компанию? – он и ножкой шаркнул, явно насмехаясь.
– Меня всегда это бесило неимоверно, - призналась я, взяв Бекшеева под руку. В конце концов, ночь на дворе… да и ничего такого мы не делаем.
Вообще.
И он разведенный… я разведенная… нет, даже если бы не были разведенными, то в ночных прогулках нет ничего предосудительного. А для разведенных тем более.
– Что именно?
– Расшаркивания эти. Любезности. Я же… я ж к такому не привычная совсем. Не подумай, что дома у нас ругались там. Или еще что… нет, все тоже вежливые. Здравствуйте и до свидания, и потом спасибо тоже говорить приучена.
– Я знал, что ты воспитана лучше, чем порой кажется…
– Бекшеев!
– Да?
– Ты шутить умеешь?
– Иногда, - кажется, он несколько смутился. – Правда, мне говорят, что чувство юмора у меня своеобразное, а потому не всем может быть понятно.
– Не верь.
Мы вышли из сада.
Улица. Прямая и темная. Фонарь горит где-то далеко, и кажется таком размытым, ненадежным. Узкий бордюр, широкая мостовая, но по ночному времени улица пуста. Ни машин, ни телег, ни людей.
И это хорошо.
– Так вот… когда… я вышла замуж…
Ему не нравится это упоминание, но из песни слов не выкинешь.
– Меня пытались вывести в свет… даже вывели. И преподавателей наняли. Всяких. В том числе по этикету.
– И как?
– Хуже только танцы… а нет! Музыка еще! Игра на фортепиано. Я понятия не имела, что воспитанная девушка должна уметь играть на фортепиано! Зачем?!
Тихий смех.
И можно представить, что нет ничего и никого. Ни жертв, ни убийцы, ни прочего вот… что просто город, ночь и прогулка с человеком, который… симпатичен?
Пожалуй.
Это ведь не преступление? Гулять? И снова чувствовать себя живой? И никого я, ожившая, этим не предаю? И совесть в кои-то веки
– Музыка развивает… что-то там. Кстати, не только девушек учат.
– И тебя?!
– Пытались. На кларнете. Увы, оказалось, что у меня напрочь отсутствует слух. Но мой старший брат неплохо управляется с лютней. А другой – с кларнетом. Правда, они давно уже в руки их не брали. Так что мне повезло… хотя некоторое время слух пытались развить. Так что… приходилось мучиться. И мне, и тем, кто меня учил, и тем, кому приходилось слушать.
– Тяжело жить аристократу… то ли дело я. Утром встала, корову подоила, на поле выгнала, кур открыла…
– Зачем?
– В каком смысле?
– Как можно открыть курицу?
– Курятник. Открывают курятник, чтобы куры выходили и уходили.
– Куда?
– Еду искать!
И главное, с кем бы другим я бы решила, что надо мной издеваются. Но Бекшееву и вправду было интересно…
– Куры – мусорные птицы по сути. И летом, весной их выпускают. Они бродят, ищут там себе зерна, червей… докармливают, конечно, но все меньше, чем зимой, - поясняю.
И вспоминаю свои руки.
А ведь не были они гладкими. И потом тоже долго их восстановить пытались. Отбелить. Стереть мозоли, счищая кожу едва не полностью, вымачивая эти несчастные руки в семи растворах, натирая семью кремами…
Нет.
Не хочу о работе.
Завтра. Я тоже посмотрю список… и Михеича надо будет попросить. Он местных знал, особенно тех, из деревни. А уж такую, которая бы… хотя нет, вряд ли из наших. Если подумать, наша община не из бедных была. И украшения у каждой, считай, имелись.
Сапоги.
Шубы.
Но работали все, даже старостиха с дочками. Дело не в богатстве. Дело в том, что зазорно это – не работать.
Вдох. И выдох. Когда же оно успокоится, наконец? Болеть перестанет? И просто вот… забудется? Не забудется, но хотя бы станет так, чтобы… не больно.
Когда-нибудь.
Наверное.
А потому я цепляюсь за нить разговора.
– Так вот… у нас все просто было. Обыкновенно. И казалось бы, видишь человека – поздоровайся. А нет… оказывается, здороваться можно по-всякому. С одним так, с другим этак, третий и вовсе должен первым, а если ты, то кого-нибудь там оскорбишь… чью-то память предков. Причем серьезно ведь! Ну вот как мертвых предков может оскорбить факт, что ты первым поздоровалась с человеком?
– Понятия не имею, - честно ответил Бекшеев.
– Вот… и сидеть надо по науке, и ходить… и в дверь. Меня месяц… месяц! Представь себе, месяц учили правильно выходить из комнаты! Чтобы и не пятится, и не поворачиваться задницей к гостям. И вот скажи, вы и вправду тратили время на эту… маету?
– Даже признаться стыдно, - он приостановился. – Но да… я тоже не слишком любил занятия по этикету. Вела их весьма… суровая женщина.
Бекшеев даже поежился.
– И когда я брал не ту вилку, она била линейкой по пальцам.