Победитель
Шрифт:
Стало жарко, и Катерина даже оглянулась невольно, как будто и в самом деле совершала что-то недозволенное.
Господи, ну это же просто какие-то странные фантазии! Даже не мечты – разве она могла бы позволить себе о таком мечтать?! Всего лишь тени, блики, призраки воображения, растворяющиеся в первом луче света!
И все-таки, все-таки…
Когда это началось? Года полтора назад… праздновали десятилетие Революции…
Она пришла в синем платье с белым кружевным воротником, в белых туфлях из коммерческого магазина, в белой тюлевой шляпке. Торжественный митинг в штабе, в зале заседаний, начался в двенадцать, после демонстрации, а тех жен командиров, что не смогли присоединиться
Они скооперировались с Антониной и позвали бабу Шуру, соседку через два дома, посидеть с детьми. Гринюшка не хотел оставаться с чужой бабкой и разорвал ей сердце криком, когда они выбегали из дома. Трамвай, как на зло, почему-то не ходил, да еще и дождь собрался крапать, будто специально для них норовил показать характер – то, бывает, и в декабре его не дождешься, а то на тебе – Седьмого ноября! Заполошно озираясь – не пропустили ли чего главного, – влетели в здание. Запыхавшаяся Катерина шумно выпростала из газетного свертка туфли, со стуком попадавшие на цементный пол, скинула боты и, просительно улыбнувшись, сунула их за стол дневального красноармейца, тоже, видать, ошалевшего от праздничной суматохи, а потому ничем, кроме насупленного взора, недовольства своего этой непростительной вольностью не выразившего.
А из зала несся шум и музыка! Уже младшие командиры частью сдвинули к стенам, частью вынесли за двери ряды деревянных кресел, уже горланили веселые голоса, гукал и рассыпался колокольцами чей-то смех, уже крутилась граммофонная пластинка и летели чудные звуки фокстрота “Люба”!
– Любовь наве-е-еки!.. – негромко подвывала Антонина, прыгая на одной ноге, чтобы скинуть ботинок. – Да чтоб тебя! Любовь с тобо-о-о-ою!..
Катерина выглядела Трофима и замахала рукой:
– Троша! Троша!
Увидев ее, Трофим было мимолетно улыбнулся, но тут же помрачнел и насупился. Он не любил, когда она красила губы и глаза; да и вообще – когда она, его Катерина, появлялась на людях; свел брови, неожиданно крепко взял за руку.
– Трофимушка, любимый! – зашептала Катерина на ухо. – Ну что ты, что ты! Ну ведь праздник сегодня!.. Ну перестань!.. Талончики у тебя?
Возле стены выстроились в линию столы, накрытые разнокалиберными скатертями, где за талончик можно было получить на выбор бокал игристого вина или стаканчик водки, а также бутерброд с сыром (говорили, что сыр Примаков велел в самой Москве заказать, тут-то приличного сроду не водилось) и пирожное.
– Нет, нет, мне вина не надо! – отмахнулась она. – Ты сам пей, а мне свое пирожное отдай, ладно?
И она была совершенно счастлива – счастлива тем, что сегодня праздник и весело, и что музыка не прекращается, и что все танцуют, и что сама она красивая, и что мужчины бросают на нее быстрые взгляды, и что она с Трофимом, и что он такой высокий и сильный, и что она так сильно любит его, и что все, все, все хорошо и даже прекрасно!..
Когда сменили пластинку и зазвучал новый тур, она увидела Антонину. У ее партнера фокстрот знатно получался, ничего не скажешь, – вел ловко, мелким скользящим шагом, искусно чередуя быструю семенящую поступь и плавные размашистые шаги. Катерина видела его спину. Антонине, похоже, нравилось – то-то она все время смеялась. Катерина повернулась было к Трофиму, но в эту секунду кто-то из командиров, галантно перед ней извинившись и вдобавок неожиданно подмигнув, заговорщицки отозвал его в сторону. Она догадалась – мужчины затеяли где-то добавочную выпивку. Музыка на время смолкла, и вдруг из шума, гама, движения, смеха и каких-то восклицаний снова выплыло улыбающееся Антонинино лицо со словами:
– Ой, Виталий Маркович, спасибо!.. Да вы разве
Давешний Антонинин партнер резко наклонил голову и даже, кажется, щелкнул каблуками. Он был в полевой кавалерийской форме, сидевшей на нем плотно, без люфта.
– Здравствуйте, – сказала она, улыбаясь.
Не весьма великого роста, коренастый, круглолицый, с по-детски пухловатой верхней губой и аккуратными, но чуточку оттопыренными ушами, с каким-то особенным рисунком неспокойных ноздрей, этот подтянутый человек лет тридцати смотрел на нее теплым и внимательным взглядом серо-зеленых глаз, в которых жило неуловимое выражение взрослости, что ли… серьезности?.. значительности?.. Во всяком случае, его взгляд вызвал в ней смутную тревогу, мгновенное смятение. Его лицо вообще показалось ей таким неожиданным, как если бы его обладатель был представителем какой-то совсем иной, неслыханной человеческой породы, для которой непривычно ясная печать одухотворенности является не исключением, а нормой.
Сейчас глаза лучились приветливостью, но взгляд их ясно давал понять, что приветливость, радость, расположение не могут явиться заменой или хотя бы даже уступкой некоторым иным качествам этого взгляда и этого человека.
– Примаков! Знакомьтесь!
Катерина внутренне ахнула и тут только приметила три ордена Красного Знамени на его груди.
– Ах, Князева? – мягко повторил комкор, протягивая руку. Растерянно помедлив, она тоже протянула занемевшие, ставшие бесчувственными пальцы. – Жена Трофима Князева? Вот уж рад познакомиться! Очень рад! Мы ведь прежде не виделись?
– Нет…
– Ну, значит, редко к нам заходите, – рассмеялся комкор. – А то заглядывайте, Екатерина… м-м-м…
– Михайловна! – поспешила она.
– Екатерина Михайловна, – звучно, полностью проговаривая слоги и будто смакуя звучание ее имени, повторил он. – Заходите, правда. Тут у нас библиотека… да и вообще… – смеясь, Примаков неопределенно покрутил пальцами и закончил: – …люди хорошие!..
Они говорили две или три минуты. Этот мимолетный, ничего не значащий разговор о пустяках, о мелочах (в сущности, просто обмен улыбками и междометиями, а вовсе не словами) прервал какой-то командир. Примаков извинительно развел руками и послушно двинулся за ним – и, сделав три шага, оглянулся, чтобы еще раз кивнуть и улыбнуться. Через несколько секунд из круговерти праздника вынырнул Трофим. Должно быть, Катерина еще не успела отрезветь – он что-то заметил в ее глазах, насторожился, мгновенно ощетинился, скулы загорелись кирпичным румянцем…
– Я? – легковесно переспросила Катерина. – Господи, Трошенька, да на кого же мне смотреть? На тебя и смотрю!..
И прижалась к нему, смеясь…
…Трамвай как-то особо резко дернулся, и ее взгляд снова поймал рваные пятна тени и залитую солнцем дорогу.
– Верблюд, верблюд! – восхитился Гриша, спешно тыча в стекло гнущимся пальчиком, чтобы показать высоченного одногорбого верблюда, высокомерно взиравшего на мир от зеленых ворот артели “Серп и молот”, и тут же закричал во весь голос:
Верблюд, верблюд Яшка,
Красная рубашка!
– Да, да, верблюд, – легко вздохнула Катерина, проводя рукой по его шелковой макушке.
Они говорили минуты три, не больше – под общий гвалт, под сотней взглядов, которые притягивал к себе комкор… а вот поди ж ты! Она запомнила именно эти минуты и любила вспоминать их и, как монах мусолит свои отшлифованные пальцами четки, снова и снова перебирала десяток-другой незначащих слов, чтобы снова и снова обнаруживать нотки восхищения, что прозвучали тогда в его голосе…