Победитель
Шрифт:
Странноватый экипаж, переделанный из пролетки, платил за собственную четырехместность собственной же нелепой передней частью, сколоченной из неструганых досок и вмещавшей лишних двух пассажиров.
– Да это же ж ландо! – повторял Трещатко, громоздко переваливаясь внутрь. – Ландо узбецкое, мать твою так!
Чайханщик, мальчик чайханщика и еще какие-то люди безмолвно стояли поодаль, улыбаясь и кивая – должно быть, провожали.
Безрук стоя махал им руками над головой, затем сцеплял ладони жестом вечной дружбы, потом
– Хорошо посидели, – заметил Безрук. – А?
– Ну да, – согласился Трещатко. – Посидели славно. Только вот за Примака забыли выпить.
И пригорюнился.
Больше никто не сказал ни слова. Трещатко похрапывал, Безрук тоже сильно клевал носом, Звонников все встряхивался, будто только что из лужи.
Трофим слезящимися от хмеля глазами следил, как одно за другим уплывают назад деревья. Дорога пошла на подъем. Выбрались на дамбу. Открылась темная гладь воды. Оранжево-бурая, огромная луна неровным желтком отражалась с самого краю…
Минут через сорок неспешной езды прибыли к казармам. Трещатко к тому времени проснулся. Растолкали Безрука, ссадили, поручив довольно бодрому Звонникову. Трофим с Трещаткой поехали дальше. Встали почему-то возле Нового телеграфа. Долго не могли разобраться с деньгами, совали по очереди, извозчик – пожилой узбек – испуганно отшатывался, твердил, что так много ему не надо. Кобыла тоже волновалась.
Трещатко шагал каменно, излишне твердо, как ходят сильно хмельные, но крепкие люди, и можно было подумать, что невзначай сошел с постамента чугунный истукан. Трофим, глядючи, тайком посмеивался. Остановились у дома.
– Эх! – вздохнул Трещатко. – Ничего у нас не осталось?
И с такой горечью и недоумением обвел улицу взглядом, как если бы ему было твердо обещано, что должна расстелиться скатерть-самобранка, – а она почему-то не расстелилась.
– У нас-то? Только флаг и совесть, – строго сказал Трофим. – Хочешь, пошли ко мне. Тихо, а то Гриня спит…
– Нет, не пойду, – отказался Трещатко, печально помотав головой. – В казарму пора. Жаль вот только, за Примака не выпили!
– Как же не выпили! – возразил Трофим. – Выпили. Раза три выпили.
– Мало, – не сдался Трещатко. – За Примака-то? За него еще пить и пить! Эх, Примак!..
И вновь горестно оглядел улицу.
– Что ты? – спросил Трофим.
– Бандуры под рукой нема! – пояснил Трещатко.
Затем отчаянно махнул рукой, набрал полную грудь воздуха и, невзирая на объявленное только что отсутствие бандуры, богатырски заревел, с каждым словом все больше набирая голосу и багровея:
Ой, Примак, душа голоти, лицар ти залiзний!
Потрощив без мiри, щоту ворогiв Вiтчизни!..
В Константиновском сквере всполошились и загалдели вороны,
– Ладно, Троша! – сказал Трещатко. – Иди! Жена – дело святое.
– Святое, – согласился Трофим. – Давай… Я через час-другой подтянусь.
Они обнялись, потом Трещатко повернулся и пошагал назад, и уже нельзя было даже заподозрить, что этот человек хоть сколько-нибудь нетрезв.
Стараясь не шуметь, но почему-то то и дело оступаясь и производя в темной прихожей такие звуки, как если бы там ворочался и искал выхода большой зверь, Трофим наконец разулся, со стуком уронив сначала один, а потом и другой сапог, и, толкнув дверь, шагнул в комнату.
– Ш-ш-ш-ш! – сказал он, поднося палец к губам и хмельно улыбаясь. – Свои!
Катерина сидела под лампой, распущенные волосы золотились, Гришуня спал, раскинувшись поверх одеяльца, громко тикали ходики, пахло свежим бельем и чистотой.
– Господи! – с сердцем сказала она, откладывая шитье.
Поднялась, через мгновение обняла, прижавшись всем телом. Отстранилась, прижав ладони к его щекам, строго спросила:
– Сколько можно бражничать?! Совсем с ума сошли? Тебе же еще собраться нужно?
– Тихо, тихо! – пробормотал Трофим, закрывая глаза и облизывая губы. – Голому собраться – только подпоясаться… Мы же с ребятами… отвальную-то… Запили заплатки, загуляли лоскутки!..
Она вздохнула, взъерошив его волосы.
– Лоскутки!.. Есть хочешь?
Трофим помотал головой, все еще не раскрывая глаз.
– Испить дай…
Катерина налила в стакан воды из кринки, стоявшей на подоконнике. Он жадно выпил. Потом шагнул к столу, по дороге зацепил стул.
– Ш-ш-ш-ш!
Катерина только осуждающе покачала головой.
Стул крякнул, когда Трофим сел.
– Как ты?
Она пожала плечами, взяла со стола и сунула в корзинку шитье.
– Хорошо… Гринюшка не капризничал… мы в библиотеку с ним ездили…
– В штаб? – Трофим взглянул исподлобья, свел брови. – Дома тебе не сидится…
– Книжки нужно было отвезти.
– Книжки эти твои… мало забот у тебя?
– Трошенька, что ты? Дела я все переделала, и… Что ж мне все дома сидеть?.. Гринюшка матроску надел, панаму!.. – Катерина рассмеялась. – Прямо барин! И поехали… Смотри, что мне Примаков подарил!
Трофим угрюмо скосил глаза на тонкую книжицу, но не пошевелился, не протянул руку, чтобы рассмотреть поближе.
– Видишь, Есенин! – упавшим голосом сказала Катерина. – И потом, Гриша… я с тобой хотела посоветоваться… Он меня зовет библиотекой заведовать. Как ты думаешь?
Трофим смотрел на нее, не моргая. Она не вынесла молчания, залепетала:
– Вместо Жахонгира… дворник-то там, узбек. Он неграмотный… а надо книги привести в порядок. Вот он и зовет меня…
– Хвостом крутить! – неожиданно зло закончил Трофим.