Побег из Фестунг Бреслау
Шрифт:
– Присаживайтесь, - буркнул Шильке на своем ломаном польском. – Пива хотите? Еще холодное.
– Ой, так оно, так. Конь оно из озера напьется, а у нас сухо во рту от жары. Нигде ни ручейка, вообще ничего, а из лужи – словно кляче – людям оно пить и не пристойно.
– Ну давайте чашки.
Чашки у крестьянской семьи нашлись молниеносно.
– А что-то ты странно по-польски гуторишь, дорогуша. – Пиво явно сделало крестьян смелее. – Ты, видать, из Силезии, местный, а?
– Ммм, - Шильке предпочитал не вдаваться в исторические сложности.
– Ну даешь, старый, совсем слепой стал. – Сопровождавший крестьянскую семью молодой человек снял полуботинки и с наслаждением массировал усталые ноги. – Да ведь это же самые настоящие немцы.
– Как же это?
– Ну вот? Не видишь, что ли? Поляков захотелось ему в Бреслау.
– Так оно ж уже Вроцлав.
Молодой человек только глянул на мужика с усмешкой и перешел на вполне правильный немецкий язык.
– Ну что, сам видишь. Твой Бреслау, теперь это мой Вроцлав, а мое Вильно – теперь уже чужой Вильнюс; интересно, а кто Нидерланды получил? – Смеясь, он протянул руку. – Я – Дарек.
– Дитер. – Шильке и сам чуть не расхохотался. Трилогию Сенкевича [85] он немного знал.
Дарек подсел к Хайни.
– А ты ведь наверняка из Гитлерюгенд, так?
– Вовсе я не из гитлерюгенда! – возмутился парень. – Я старший ефрейтор регулярной армии!
– Ага. Так ты, видать, и в русских стрелял, а?
– Да, стрелял! – буркнул Хайни несколько на вырост, потому что не стрелял, но ужасно того хотел.
– Вот видишь? Так я тоже.
Хайни потерял дар речи, он глядел на молодого человека, словно на существо из иного мира.
85
Сцена из "Потопа":
– Если ворота будут открыты, пресветлейший государь, – тут снова последовал длинный перечень титулов, – пожалует вашей княжеской милости Люблинское воеводство в наследственное владение.
Услышав это, все остолбенели, остолбенел и сам староста. Форгель уже обводил зал торжествующим взором, как вдруг среди гробовой тишины Заглоба, стоявший за спиной у Замойского, произнес по-польски:
– А ты, пан староста, взамен пожалуй шведскому королю Нидерланды!
Тот, не долго думая, подбоченился и гаркнул на весь зал по-латыни:
– А я жалую его шведскому величеству Нидерланды!
Зал разразился гомерическим хохотом. Тряслись животы и пояса на животах; одни били в ладоши, другие шатались, точно пьяные, иные чуть не падали на соседей – и хохотали без удержу. Форгель побледнел. Он грозно сдвинул брови, но выжидал, сверкая глазами и гордо подняв голову. Наконец, когда раскаты смеха утихли, он коротко, прерывистым голосом спросил:
– Это ваше последнее слово?
В ответ пан староста подкрутил усы.
– Нет! – сказал он, тоже гордо поднимая голову. – У меня есть еще пушки на стенах!
Переговоры были окончены.
– К.. к… как это?
– Нормально. Из винтовки.
– Ты?
– Ну, я. Как только они стали наводить порядки с виленской АК, мы им тоже чуточку отплатили.
– А в немцев стрелял?
– Ясное дело. А еще в украинцев, литовцев. Кто там знает? Быть может, еще какая нация под прицел подлезла. А имени я ни у кого не спрашивал.
Хайни замер в безграничном изумлении. Дарек начал делать самокрутку из газеты.
– И вот видишь, как оно все кончается, - сказал юноша, облизывая край бумажки. – Сейчас мы сидим, как обычные люди на куче мусора, курим и печально рассуждаем о том, как бы оно свою задницу от всего света спрятать.
Шильке не выдержал и хохотнул. О чудо, Хайни тоже засмеялся.
– Так мы, получается, психи? – спросил он у Дарека.
– Никак не иначе, сосед. Никак иначе. Именно на это и вышло.
– И ты называешь меня соседом?
– Так мы же живем друг рядом с другом уже тысячу лет. Как же иначе называть? А то, что соседи опять в драку полезли и всю деревню разворотили – так это же обычное дело. И не после такого поднимались…
Хайни согласно кивнул.
– Так, может, поумнеем?
Дарек затянулся ядовитым дымом.
– Может, - выдул он вонючее облако. Может этот город нас когда-нибудь соединит.
Город начинал кипеть новой жизнью, одну за другой сдавая мертвые территории. Воны переселенцев накатывались со всех сторон. На поездах, на повозках, даже пешком, таща на тележках свое скромное состояние. Это было как бы обратным действием кошмара январской эвакуации, закончившейся бесчисленным количеством жертв. Теперь же стояло лето, в глазах пострадавших от войны людей была видна надежда. Польская администрация набирала сил, после потсдамского договора у нее уже не было никакой конкуренции. Горячечно организовывались учебные заведения, чтобы осенью начать занятия, ГУР [86] прилагало все усилия, чтобы учесть и распределить все возможное жилье, кое-где начались наиболее срочные ремонты, которые проводились совместными, польско-немецкими бригадами. Создаваемая ими документация была двуязычной, равно как и все распоряжения. Милиция пыталась ввести порядок, хотя в некоторых районах на востоке и в развалинах юга все это долгое время оставалось в сфере мечтаний, чем реализации. Целые кварталы оставались пока что в руках бандитов, подозрительных типов, дезертиров разных армий и мародеров. Дикий Запад, где, как и в Америке, лучше было иметь полуавтоматический аргумент с полной обоймой в кармане, чем полагаться на защиту шерифа. Старые площади – или то, что от них осталось – довольно быстро возвращались к исполнению своих традиционных ролей: Новы Тарг, Сольная площадь, Нанкера расцветали торговлей, а никому не нужный аэродром в центре города превратился в "Высшую Коммерческую Школу", как с иронией называли его переселенцы из Львова. Вроцлав мгновенно сделался крупнейшей в Европе площадкой по перепродаже награбленного или ворованного добра. Прибывающих инженеров прямо с вокзалов направляли на новое место труда. Появилась вода в кранах, пока что немногочисленных, поехали первые трамваи, тоже немногочисленные, поскольку нельзя было убрать с рельсов остатков тяжелых танков. В развалинах жилых квартир появились козы и свиньи, которых разводили переселенные в город селяне; в некоторых подвалах даже коров держали.
86
Государственное Управление по Репатриации - Pa'nstwowy Urzad Repatriacyjny (PUR).
Со времени памятной прогулки на юг в Хайни что-то переломалось. Он начал учить польский и английский языки. Как и город – неспешно, с трудом – но, все-таки, он оживал. Второй перелом произошел, когда он, наконец, познакомился с польскими ровесниками. Они располагали его к себе своей храбростью и отсутствием уважения к каким-либо установленным сверху нормам и приказам, он, в свою очередь – знанием города и сметкой. Шильке посчитал, что парень излечился от травмы, увидав их вместе, торгующими столовым серебром из какого-то разбомбленного ресторана, и не на каком-то базарчике по торговле краденым, а с опытным торговцем из Варшавы, которого интересовал только опт. Закон и беззаконие жили в этом городе в согласии точно так же, как живущие в согласии польские и немецкие мальчишки.
Холмс, как и предполагалось, оказался бесценным для новых сил по установлению в городе закона и порядка. Ему удалось как-то увернуться от сотрудничества с УБ, для милиции же он был сокровищем, но только лишь в качестве консультанта. Зато армия хотела иметь свою долю в получении обратно, и как раз там Длужевский нашел свое место. Что полностью соответствовало его интересам. Комиссии и организации по возврату сокровищ и музейных экспонатов множились, словно грибы после дождя. Его не бывало дома целыми днями. Вот у Ватсона и Шильке занятий было мало. Чаще всего, они просиживали на террасе с огромным атласом мира и книжками о путешествиях, размышляя о том, какой регион земного шара наиболее интересен с их точки зрения.
Вдруг Шильке отложил книгу, воспевающую чудеса Амазонии.
– Вот знаешь, что меня более всего затронуло в ходе допросов в универмаге Дыкхоффа?
– Хмм? – Ватсон оторвался от чтения "Размышлений о политическом будущем ЮАР".
– Там я пережил некий перелом или осознал что-то такое, что даже не до конца могу выразить словами.
Ватсон глянул на приятеля с явной заинтересованностью.
– Ну? И что?
– Ты понимаешь, они не задавали мне никаких вопросов относительно того, знаю я или догадываюсь, возможно, где могут находиться сокровища.
– Быть может, они уже знали, что ты им ничего не скажешь?
– Да нет. Попросту, как будто бы их эта проблема совершенно не интересовала. Скорее всего, они напоминали…
Шильке заколебался и надолго замолк.
– Кого же?
– Кого-то, разозленного на собаку садовника.
– Погоди, погоди, пес садовника – это символ кого-то, кто и сам не съест, но и другому не даст. Некая разновидность незаинтересованной порчи кому-то их дел. Незаинтересованной, - акцентировал Ватсон.