Под жарким солнцем
Шрифт:
— Что делать, мама? — расплакалась Лиза.
— Вечером всегда температура повышается, — пыталась успокоить мать Лизу. — Завтра врач обещал прийти.
Прислушиваясь к хриплому кашлю детей, к их прерывистому дыханию, Хая вспомнила, что так же болел и умер сынишка Володя. Тревожась за детей, она спросила:
— А корью они болели?
— Они уже всем переболели.
— И ту болезнь, с божьей помощью, перенесут.
Утром пришел врач и, сдерживая волнение, сказал:
— Токсическая форма дифтерии… Надо срочно вводить сыворотку. Сейчас много случаев этой болезни, и если у нас сыворотка кончилась, придется поехать за ней в больницу. А если у нас есть нужная доза, сейчас же введем ее.
— Я прошу вас, доктор, найдите сыворотку, найдите, спасите моих детей! — зарыдала Лиза. — Я поеду с вами и, если нужно, помогу раздобыть машину в МТС или в райкоме.
— Их бы надо было в больницу, но холодно и далеко везти, да и мест, наверно, нет.
Вскоре приехал врач с медсестрой. Он снова осмотрел детей и велел сестре ввести сыворотку.
Когда врач уезжал, Лиза услыхала, как на вопрос матери о состоянии детей он, вздохнув, ответил:
— Положение тяжелое, но будем надеяться…
Слова врача точно ножом полоснули ее по сердцу.
— Надо верить, доченька, в благополучный исход, — внушала мать Лизе. — Когда ты тяжело болела, я же тебя выходила. Раз сыворотку ввели, значит, спасут.
…Два дня и две ночи напролет не отходила Лиза от больных детей. Роман Вячеславович, Клава и Василий доставляли все необходимое. На третьи сутки Лиза уговорила мать хоть ненадолго прилечь. Не успела она заснуть, как Лиза, заметив, что лицо Гришутки бледнеет и он закатил глаза, вскрикнула:
— Мамочка, Гришутка…
Хая подбежала к внуку, наклонилась над ним, прижала к своей груди и, словно желая разбудить, еле промолвила:
— Гришутка! Ангел ты мой…
Через два дня болезнь унесла и младшего сына Павлушку. От свалившегося на нее горя сердце Лизы словно окаменело, даже плакать уже не могла. Она сразу осунулась, почернела, глаза запали. На душе становилось еще тяжелее при виде измученной, исстрадавшейся матери, с которой ей приходится делить невосполнимую утрату.
Лиза растерялась, не знала, что ей делать.
«Хоть бы Илья приехал, — подумала она. — А что, если попробовать его вызвать?»
Решившись наконец, она направилась в райком к Роману Вячеславовичу.
— А я как раз собирался к вам, — сказал он. — Слышал уже о вашем горе. Ну, что поделаешь… Надо крепиться… Может, чем-то я могу вам помочь?
— Помочь мне никто не сможет, ведь детей уже не вернешь, — ответила Лиза и, немного помолчав, спросила: — А Илью Абрамовича разыскать можно?
— Сейчас попробуем.
Роман Вячеславович снял трубку и попросил соединить его с обкомом. На вопрос, где сейчас Мегудин, ему ответили, что уже несколько дней, как он выехал в Москву, и вызвать его оттуда сейчас, по-видимому, трудно.
Почти не чувствуя ног, шла Лиза домой. Встретившая ее мать молча протянула телеграмму. Лиза прошла в комнату, прочла: «Выехал из Москвы по назначению. Ждите письма. Целую крепко тебя, детей». Как подкошенная она упала на кровать, где лежало тело Павлушки. Отвернув простыню, Лиза припала к его бездыханной груди.
— Целую детей! Целую детей! — рыдая, повторяла она слова Ильи.
Совещание началось в назначенное время. Уполномоченный ЦК — худощавый мужчина среднего роста, в кителе военного покроя, — с папкой в руках подошел к столу, который стоял у стены, и негромко, без всякого вступления сказал:
— Сегодня-завтра наши войска вступят на крымскую землю. Вам придется с передовыми частями нашей армии войти в освобожденные города и села, наладить там нормальную жизнь, помочь людям, вырвавшимся из фашистского ада, и как можно скорее залечить раны войны…
Уполномоченный ЦК проинструктировал присутствующих, что они в первую очередь должны сделать на месте. В тот же день участники совещания с документами на руках разъехались по штабам частей, с которыми вступят на землю своих районов.
…У Сивашского пролива Мегудин почувствовал влажный, чуть пряный запах перепревшего курая и перезревшей горькой полыни, легкий ветерок с одичалой за годы войны земли. Этот запах он полюбил с юношеских лет, когда ранней весной, чуть только подсохнет земля, торопился в степь, чтобы как можно быстрее приступить к пахоте.
Второй день шли бои у Сиваша.
«Сеять пора, а эти фашистские твари как кроты зарылись в землю, за каждый клочок цепляются», — с ненавистью думал Мегудин.
Грохот орудий, треск пулеметов не переставали бушевать. Из-за окутавшего все вокруг густого дыма не видно было ни синего неба, ни солнца. Но весна шла навстречу дыму и огню, пылающему на земле, и никакие орудия не могли ее остановить.
Бои здесь не прекращались ни днем ни ночью. Немного ослабев, они после короткой передышки возобновлялись с новой силой. Земля смешалась с огнем и дымом. Но наконец враг не выдержал удара и начал отходить…
Вместе с наступающими частями Мегудин прошел Сивашский пролив и вступил на землю Крыма. Когда дым рассеялся, перед ним открылась родная степь. Она была перепахана снарядами, изрезана траншеями, покрыта паутиной проволочных заграждений. Мегудину тяжело было смотреть на эту изуродованную, израненную землю, усеянную могилами и воронками.
Теплый весенний ветерок веял в лицо Мегудина и как бы шептал: «Матушка-земля ждет тебя, дорогой хлебороб, она истосковалась, ожидая тебя. Она долго, долго ждала… Спеши к ней! Весна пришла, пора сеять!»