Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

«Взревел гудок назойливо и хлестко…»

Взревел гудок назойливо и хлестко. Я жду и не могу понять, Как на докучный шум чужого перекрестка Я пулеметный треск сумела променять… Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо, Как надоевший фильм в кино, — Чужая жизнь проходит мимо, Ничем не радуя давно. Давно не трогают, не мучат Толпы рассеянной толчки, Ко всем толчкам меня приучат Судьбы нелепые скачки. Но все больнее сердцу биться, И свой оно чертит полет, Пока распластанною птицей К чужим ногам не упадет. Прага, 1925

ОСЕННЕЕ

Дождь, дождь, и мир такой огромный — И крыльев нет, куда бы улететь? — И голоса… Ни умереть, ни петь. А

ветер под окном, как пес бездомный, И небо пологом унылым виснет. А солнце где? цветы где? травы? Ах, кто-то солнцу подмешал отравы, И под дождем земля уныло киснет. А в Африке не солнце, а костер, Не солнце, а живая рана, И пламенем сверкают розы Керуана У призрачных краев хрусталевых озер… Открыть глаза и думать, без движенья. Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва — И тигра пестрого большая голова. — Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье, Змей или черт? — Ни змей, ни черт — собака? — Дух мрака. — Воплощенье сна? Смерть? Вор? — «Вам душу, деньги или жизнь, сеньор?» — Беззвучный смех, и хвост мелькнувший фрака. Нет никого. Вновь лишь туман и слякоть — Дождя дрожащая назойливая сеть. Ни умереть, ни петь, а лишь тупеть, глупеть, терпеть, Глядя на глины распухающую мякоть. «Годы». 1926. № 4

«Из хаоса оледенелых рифм…»

Из хаоса оледенелых рифм Лишь несколько пытаюсь вырвать слов живых, И знают только сны О творческой неутоленной боли. Но, как актер, в усильи все обнять, Лишь для единой предназначен роли — Так размотаться силится клубок, Но не распутать сотни длинных нитей, И жизни всей заученный урок — Опять свивается в клубок событий. И сердца бешеный, ненужный стук Томит, как неизбежное проклятье, И разорвет его растерянный испуг Все тех же рук бессменное объятье. Прага, 1926

«О, не сжимай в тиски тоски…»

О, не сжимай в тиски тоски, Паучьей скукою не мучай… Через небесные пески Метлой взлохмаченные тучи Вздымает ветер, в ночь причалив. На башне хриплые часы Вторую смену простучали… И сердце в пропасть, как стрела. Стремглав тупою мукой ранит, Моя Тарпейская скала [91] Передо мною четко встанет. И будет этот темный гнет Мне искупительною пыткой, И смерть, как мать, мне поднесет Свой избавительный напиток. И миг мелькнет, как на экране, Приникнет к ране жадный клюв, И человеческих страданий, утрат, исканий Найду предел, к земле прильнув… Прага, 1926

91

Скала в Древнем Риме, с которой сбрасывали преступников (Тарпея — дочь римского полководца, предательски открывшая ворота охраняемой им крепости сабинянам).

РОМАНТИЧЕСКОЕ [92]

О, жизнь моя все глуше, глуше, Все меньше уходящих сил — Обломком брошенный на суше, Корабль мой к цели не доплыл… Он плыл, сверкая парусами, За снами пламенной земли, И звезды синими цветами Над океанами цвели. В провал времен года летели, Померкли звездные сады, И вьюги водяных метелей Смели их синие следы. И волнами прибитый к суше. Корабль мой к цели не доплыл. О, жизнь моя все глуше, глуше. Все меньше уходящих сил [93] . Прага, 1926 «Воля России». 1928. № 1

92

В рукописи — без названия.

93

Первоначальный вариант:

А жизнь все медленней и глуше, И с парусным размахом крыл Корабль мой, брошенный на суше, В усильи трепетном застыл…

«Еще одна пустая осень…»

Еще одна пустая осень. Еще одна седая прядь — В воспоминаньи звонких весен За пядью пройденная пядь. Дарует осень тень страданья Земле и каждому стеблю. Я горький запах увяданья До острой нежности люблю. Опять бледнеет неба парус. Прощай, прощай, моя земля! Снегами медленная старость Окутала твои поля. И с новой верностью, навеки, Сорвав последний лист с куста. Устало

опуская веки. Целует смерть тебя в уста. «Воля России». 1928. № 1

«Хочу не петь, а говорить…»

Хочу не петь, а говорить О том, что жизнь проходит мимо, Что сердцу суждено любить, Что сердца страсть неутолима… Что мне гореть и отпылать Вдали от дорогого края, О родина, не знала я, Тебя навеки покидая… О, почему в любви всегда Такая боль, такая нежность… Скрывают мертвые года Степей далеких белоснежность… Россия, твой багряный плат Пожаром дальним полыхает, У тяжких и закрытых врат Стою Изгнанницей из Рая. Любимая, прости, прости. Мне боль живые раны лижет… О, если бы твои кресты Мне хоть на миг увидеть ближе И услыхать, в глубоком сне, Простершись на чужих ступенях, В глухой и душной тишине Твое рыдающее пенье. Прага, 1927

НОЧЬ

Tristissima noctis imago… [94]

Овидий. Последняя ночь в Риме

Бесшумным коршуном автомобиль скользнул, В безликий сумрак ночи уплывая. И эхом дальним — тяжкий гул Прогромыхавшего трамвая. За окнами глухая мгла, Как птица, крыльями махает, К преграде призрачной стекла С беззвучным криком приникает… Как боль, все сны мои остры, И сном навеки отпылали Все звездные мои костры, Как отлетают птичьи стаи. Любви иной не зацвести. Как сердце болью прорастает! И юность, крылья опустив, Снегами вешними истает… А дни, как медленные строфы, И тяжек их усталый лёт. К крестам какой меня Голгофы Судьба изменная ведет?.. Идти и падать… Полыхая, Пустынная зовет заря. К земле какой, изнемогая, Припасть, отчаяньем горя… Какие проходить дороги, Какие метить берега? И умереть на чьем пороге, Далекие забыв снега?.. О боль моя, тебя, как тяжесть, Я проношу, и ночь глуха. Янтарная заря расскажет Далеким пеньем петуха, Как утро ночи сменит стражу И мрак, устав крылом махать, В рассвете трепетном покажет, Как могут звезды потухать. Февраль 1927

94

Самой скорбной ночи картина… (лат.).

«Жду и тоскливо множу…»

Жду и тоскливо множу Жизни каждый удар. Пустую покинув ложу, На сцену несу свой дар. Занавес поднят. Время, Время игру начать. На сердце крепче кремня Воли моей печать. Я сама углем на картоне Свою начертала роль. Бутафорской принцессой в короне Жду тебя, театральный король. Но приходишь ты бледный-бледный И совсем, совсем не тот. Мечом рассечен панцирь медный, И черный искривлен рот. Взгляд задернут угрюмой тайной, Пусты тени свинцовых век. Ты пришел, не король театральный, А усталый чужой человек.

Борис СЕМЕНОВ ^*

ПСАЛОМ [95]

Росами студеными обрызнут. Лунными полотнами нехолен, Стал я, Господи, на перепутьях жизни, Чтоб творить Твою святую волю. Ласковело тело молодое Гибче хмелю, ярче винограду; Исплели лазоревые зной На высотах солнечные грады, А в долине мир лежал невзорот… Ты ль дороги застил предо мною, Господи, метнул на горы горы, Грозами взошел над головою? Тяжело вздымать Господни нови. Пламенеть в извивах ярых молний, Заболочены уже низины кровью, И нельзя дышать на всхолмьях. Господи, все дни мои распяты — Не уйду с Твоих великих пашен. Но в дымах последнего заката Дай узреть подножья новых башен. «Своими путями». 1925. № 8–9

95

В рукописи — без названия.