Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами
Шрифт:
«Постучите по дереву!» – говорю я, поеживаясь от собственной остроты. Прежде чем сделать еще глоток, мы чокаемся, и мой собеседник напоминает, откуда взялась эта традиция – или, по крайней мере, откуда она могла бы взяться. Одно из объяснений такое: давным-давно, когда народ садился выпить, первым делом сталкивали кубки, чтобы их содержимое перемешалось, – дружеская мера предосторожности, чтобы не волноваться о яде в своем напитке.
Другая, более поэтичная версия гласит, будто выпивка задействует четыре чувства: взгляд на напиток в бокале, его прикосновение к губам и, конечно, обоняние и вкус. А пятое чувство – слух – услаждается звоном, нередко таким музыкальным, ваших бокалов.
«Знаете, что я больше всего люблю в этом всем?» – спрашивает Кинсман.
Понятия не имею.
«То, как напиток продолжает меняться, даже попадая вам в стакан. Мы прилагаем все усилия, чтобы создать продукт с предсказуемым вкусом, и все же он всегда немного иной из-за бесконечных деталей: вашего настроения, сопутствующей еды, атмосферы, компании. Всегда находится что-то, что невозможно предусмотреть».
Из уст кого-то другого такие рассуждения звучали бы слишком надуманно. Но работа этого человека – пожалуй больше, чем любая другая, – требует целиком и полностью осознавать свои ощущения. Он творит цвет, текстуру, запах и вкус. Он пробует свое творение и растолковывает миллионам людей, что налито в их бокалы.
И все же Кинсман, создатель самого популярного односолодового виски в мире – продукта, известного своим постоянством, – утверждает, что больше всего любит в нем именно непредсказуемость. Это не только размытость и индивидуальность первого глотка, но и разнообразие вариантов развития после сотни таких глотков. «А вы? – Он указывает на мой бокал. – Как вам на вкус?»
Я вдыхаю запах и делаю еще глоток. «Виски хорош». Стараюсь усерднее и выдаю: «Мед, апельсин, скрипки…» Но затем я понимаю, что, возможно, «мед» всплыл из рекламных текстов Glenfiddich, которые, разумеется, писал сам Кинсман. Я даже не уверен, что вкладываю в слово «апельсин» – вкус фрукта или его цвет; комнату освещают дрожащие оранжевые огни свеч. И сейчас я заметил, что женщина в углу играет на скрипке. Так что, может быть, у меня не синестезия, а всего-навсего удручающий бардак в голове, и я не способен различить (не говоря уже о том, чтобы осознать), что в ней происходит.
Мозг Кинсмана, напротив, за годы сосредоточенных дегустаций создал десятки тысяч нейронных путей, которые связывают все отделы и позволяют ему не только мгновенно узнавать оттенки каждого аромата, не прибегая к словам, но и находить в них что-то новое, что он пытается выразить понятным языком.
Он поднимает бокал к носу и думает что-то вроде: «Сладость… воск – как если открываешь пакет с виноградом, и еще те самые конфеты, которые я впервые попробовал в шесть лет у бабушки». А теперь нечто, чего он не замечал ранее, хотя пил и производил Solera годами, – будто волшебник, изумленный собственным волшебством: «Лакрица, с дымом и… паром; запах дождя на раскаленной мостовой».
Кинсман улыбается. «Вы правы, – говорит он. – Виски хорош».
У сэра Билли Коннолли, актера, комика, музыканта и заслуженного поэта, воспевшего шотландское похмелье, есть берущая за душу песнь под названием «День после утра после ночи накануне». На концертной записи 1974 года он представляет ее так: «Я бы хотел посвятить эту крохотную поэму производителям Айрн-брю, мистеру и миссис Барр и их детям, за то, что они столько раз спасали мою жизнь воскресным утром».
Эти слова могут показаться абсурдными где угодно, но только не в Шотландии – единственной стране, где продажи местной газировки обгоняют кока-колу. Айрн-брю здесь такое же национальное достояние, как «Храброе сердце». В «Оксфордском путеводителе по еде» приводится такое описание: «Шотландский безалкогольный напиток, который в равной степени ценится за символическое значение и за освежающие свойства». Айрн-брю – это больше, чем безалкогольный напиток, больше, чем символ. Для шотландцев этот лимонад является почти мифическим средством от похмелья: безалкогольным, но крепким, как кремень, со сладким привкусом железа.
Газировка, впервые разлитая по бутылкам в 1901 году Робертом Барром и его сыном Эндрю Грейгом Барром (компания называется A. G. Barr), присутствует на рынке почти так же долго, как Glenfiddich, и тоже до сих пор является семейным бизнесом. Раньше лимонад назывался Iron Brew – «железное варево», но в 1940-е название сменилось на Irn-Bru: напиток на самом деле не варят, а вопрос о содержании железа слишком близко подбирается к тайне его состава.
«Словарь шотландских выражений и преданий» гласит: «Рецепт, хранимый в банковской ячейке, известен лишь двум людям: президенту компании, который ежемесячно смешивает ингредиенты в опечатанной комнате, и другому неназванному сотруднику. Им запрещено летать одним самолетом».
Для настоящего шотландца история айрн-брю намного важнее предания о лохнесском чудовище. В 1980-х семья Барр придумала лозунг «Сделано в Шотландии из балок»: в нем был намек на неописуемую мощь, отсылка к металлургам в Глазго, однако ни слова об истинном составе. На практике выяснилось, что преодолеть железный занавес вокруг Irn-Bru тоже совсем непросто.
Самому мне это оказалось не по силам, и я попросил хороших знакомых в Glenfiddich (их бывший бухгалтер теперь работает на Irn-Bru) попробовать организовать встречу. Когда и это не сработало, я задействовал тяжелую артиллерию в лице Джонатана Дарта. Среди множества международных миссий у старины Дарта значится и посредничество в сделке по выводу Irn-Bru на канадский рынок. Но даже он за все это время всего лишь нашел очередные ворота, в которые можно постучать.
Как и австрийский энергетик Red Bull, Irn-Bru стал популярным компонентом коктейлей в барах, клубах, домах и пабах в Шотландии и за ее пределами. Но вообще-то его никогда не должны были смешивать с выпивкой. Вся эта история с антипохмелином противоречит первоначальной задумке – уберечь бедняг от зеленого змия. Согласно «Оксфордскому путеводителю по еде», «толчком для коммерческого производства подобных напитков отчасти стало мощное движение за трезвость». В этом, возможно, и кроется объяснение, почему никто не отвечает на мой стук.
Движение за трезвость, которое в конце концов довольно странным образом повлияло на все западное общество и привело к сухому закону в Америке, в Европе было детищем мрачной троицы: эпидемии джина, промышленной революции и, наконец, холеры.
В отличие от бубонной чумы, спастись от которой можно было разве что с помощью спиртного, считалось, что холеру обостряет – а может, и напрямую вызывает – пьянство. Задающие моду трезвенники продвигали эту идею, особенно в Шотландии, где кальвинизм, шотландское трудолюбие и растущее производство виски все более осложняли отношения с бутылкой.