Политическая наука. 2017. Спецвыпуск
Шрифт:
Интересно, что кризис демократии констатируется и с другого полюса общественной системы – представителями международных финансовых институтов. В этой связи приведем еще одно свидетельство взаимосвязи экономики и политики в их кризисных контекстах. Ранее мы обратили внимание на растущий совокупный долг как ключевую макроэкономическую проблему современного мира. Директор департамента глобальных индикаторов Всемирного банка Аугусто Лопез-Кларос, как и цитируемый выше Петр Дуткевич, экстраполирует ситуацию на внутриполитические процессы, приобретающие антидемократический характер. Он подчеркивает, что уровень госдолга, который наблюдается сейчас в большинстве развитых стран, не только является тяжелым бременем для экономики, но и подрывает принципы демократии. Вне зависимости от того, какая партия приходит к власти, ее действия определены внешней конъюнктурой, необходимостью занимать и перезанимать, искать возможности для (ре)финансирования долга. Политические процессы приобретают предсказуемые экономические императивы. Элиты стремятся удержаться у власти, их действия направлены на удержание финансовой системы от кризиса или дефолта. Долгосрочные стратегические задачи в таких условиях ни ставить, ни реализовать не имеет смысла [Аугусто Лопез-Кларос, 2012]. Добавим, что декларативные программы и долгосрочные стратегии как обязательное сопровождение политического процесса по-прежнему остаются в риторике власти и номенклатурном документообороте. Однако срок их жизни строго ограничивается длиной избирательных циклов. В условиях кризисной неопределенности и устранения подлинной демократии из политической реальности все большее значение приобретает феномен глобального популизма.
Протесты по всему политическому спектру, от интернет-пиратства до альтерглобализма, поддержка радикальных движений, антиэлитные настроения по различным вопросам внешней и внутренней политики часто описываются как восход популизма. На это собирательное псевдоидеологическое понятие возлагают ответственность за «Брексит», поражение мультикультурализма, «феномен Трампа» и деструкцию западного социально-политического поля в целом. Между тем политическая история XX в. знает примеры государственного «популизма сверху», как идеологии, сконструированной новыми автократическими элитами, получившими власть. Наиболее известна Программа турецкой республиканской народной партии Мустафы Кемаля (Ататюрка), в которую в 1923 г. популизм был включен как один из шести фундаментальных политических принципов, наряду с республиканизмом, этатизмом, секуляризмом, национализмом и революционаризмом [Политическая энциклопедия, с. 230].
Представляется верной точка зрения, согласно которой современный популизм можно рассматривать как следствие кризиса традиционных идеологий, в частности неолиберализма. Более того, сегодня ряд исследователей выводят популизм из маргинального поля на магистральные направления современной политики. При этом именно постдемократия, отождествляемая с эрозией партий и медиатизацией политики, придает популизму его новый облик и скоростную динамику [Глухова, 2017, с. 53; The Media and Neo-Populism… 2003]. Исследователи справедливо отмечают, что на коммуникативно-вербальном уровне популизм своим успехом обязан демагогии как форме политического языка, не отличающейся на слух обывателя от демократического языка свободной агоры. Заметим, что важная характеристика демагогии состоит в том, что она превозносит мнение большинства, чтобы непосредственно перевести интересы победителей в закон, не тратя время на опосредование и компромиссы [Глухова, 2017, с. 51].
С определенной долей социально-политического обобщения популизм можно описать как псевдоидеологию, разделяющую общества на две антагонистические группы – «простой народ» и «коррумпированные элиты», напрочь забывшие о том, что политика должна выражать «генеральную волю» выбравшего их населения [Mudde, 2016, p. 24–25]. Напрашивается и другое определение, характеризующее популизм как феномен, сопровождающий кризис глобализации и демонстрирующий недоверие к элитам, утратившим чувство функционального и морального равновесия между государственной и транснациональной политикой.
Популизм стал удобной точкой зрения для людей, критически настроенных по отношению к абстрактным концепциям вроде посткапитализма и постдемократии. Он претендует, прежде всего, на способность идентифицировать волю народа (как первоисточника суверенитета), очищенную от закрытых элитарных махинаций и пропагандистских ухищрений. Популистские движения консолидируют электорат под лозунгами возвращения «исторической судьбы» и «былого величия» того или иного народа.
В европейском политическом поле новый импульс популизма связан с успехом крайне правой немецкой партии «Альтернатива для Германии» (AдГ) на выборах в немецкий бундестаг в сентябре 2017 г. 62 Расколов основу политической стабильности Германии – коалицию ХДС/ХСС и СДПГ, – итоги выборов поставили перед немецким обществом серьезные вызовы. Эксперты опасаются, что прорыв партии AдГ на национальный парламентский уровень может способствовать институционализации коалиции правопопу-листских партий в Европарламенте. Традиционная политическая теория критически относится к популизму, отказывая ему в характеристиках классических идеологий, имеющих целостные нормативные структуры, историю, тексты, написанные их основоположникам. Общественные группы, являющиеся реципиентами популизма, крайне мозаичны даже в границах региона, не говоря о странах и интеграционных объединениях. Апеллируя к понятию «воли народа», популисты наделяют сам народ избранными на свое усмотрение смыслами, производными от политической конъюнктуры. Автор глубокого компаративного обзора теоретических подходов к популизму, научный сотрудник Цюрихского университета Криста Дейвикс, отмечает: «Популизм отрицает на практике действительную сложность различных социальных групп, требуя свести все несходства внутри групп и между группами к одному всеобъемлющему различию. Все прочие черты действующих внутри общества групп объявляются по умолчанию несуществующими или, по крайней мере, несущественными…» [Дейвикс, 2012].
62
Это не сенсация, а устойчивый тренд последних двух лет, хорошо известный германистам. На региональных парламентских выборах в марте 2016 г. АдГ закрепилась в ландтагах сразу трех земель, составив серьезную конкуренцию традиционным партиям.
Политическая практика показывает также, что популизм имеет свойства редуцировать и вульгаризировать практически любые идеологии и общественные движения, упрощая и декодируя свойственные им ценности. Российский политолог Глеб Мусихин замечает, что популизм не может обрести собственную комплексную субъектность, постоянно пользуясь концептуальной сердцевиной других идеологий [Мусихин, 2013, с. 168]. В свою очередь, Петр Дуткевич выделяет феномен «люмпен-либерализма», использующего популистские методы в период политических кампаний и немедленно забывающего об обещаниях сразу после выборов [Дуткевич, 2006].
Научные дебаты о кризисе послевоенных идеологий начались на Западе с середины прошлого столетия. Такие авторы, как Дэниел Белл, Сеймур Мартин Липсет, Эдвард Шилз и позже Френсис Фукуяма выдвинули ряд теорий, слившихся в полифонический реквием по глобальным идеологиям. Наибольшую известность получила хрестоматийная работа Дэниела Белла «Конец идеологии: об исходе политических идей в 50-е годы» [Bell, 1960]. После распада социалистических систем в конце 1980-х ожидаемый многими взлет западных идеологий на высоту «мировых политических религий» не состоялся. Напротив, четче обозначилось их смысловое нивелирование, снижение мобилизационного потенциала, утрата нормативных и когнитивных функций. Збигнев Бжезинский в лекции в Джорджтаунском университете в 1990 г. резюмировал это следующим образом: «Демократия победила. Система свободного рынка победила. Но что сегодня является содержанием наших убеждений? Чему сейчас на нашем демократическом Западе действительно предан человек? Гедонистическому релятивизму? Нет абсолютов, нет приверженностей… Я думаю, эта пустота, эта потенциальная, если еще не реальная пустота становится опасной» [цит. по: Капустин, 1998, с. 218]. Четверть века спустя содержанием убеждений все большего числа людей становится именно популизм, многократно усиленный современными средствами коммуникации.
Наряду с вопросами политического суверенитета главными смыслами современного популизма стал известный набор негативных эффектов экономической глобализации. Социологическая статистика «первого мира» фиксирует сегодня не только пассивные форсайты мрачных экономических перспектив для себя и будущих поколений, но и усиление отрицательного мнения по поводу «естественных выгод» глобализации – свободы торговли и трудовой миграции. В ноябре 2016 г. социологическая компания YouGov / Economist представила результаты исследования, согласно которому больше половины американцев, британцев и французов назвали глобализацию скорее отрицательным (force for bad), а не положительным явлением [см.: International survey… 2016]. В Великобритании опросы показали, что даже привилегированные граждане, процветающие в открытой глобальной системе, голосовали за «Брексит», считая, что выход из ЕС позволит им «больше контролировать свою жизнь», устранив, по крайней мере, одну из систем наднационального контроля, находящуюся в Брюсселе [Hu, Spence, 2017, p. 59]. Британцы отказались понять собственное правительство, которое за последние десятилетия попало в зависимость от директив Еврокомиссии, что зачастую означало подчинение интересам франко-германского дуэта. Другими словами, большинство граждан предпочли остаться один на один с собственным правительством, не допустив в эти отношения европейскую бюрократию. Политический обозреватель Financial Times Гидеон Рахман так прокомментировал напряженное начало переговоров между Лондоном и Брюсселем по условиям «Брексита»: «Очевидно, европейцы не знают историю и природу британцев. Страна, победившая испанскую армаду, Гитлера, Кайзера, Наполеона, не имеет оснований бояться бюрократов в Брюсселе или правительств Мальты или Словакии» [Rachman, 2017].
Очевидные причины популизма часто связывают с внешними миграционными вызовами и коренными изменения социальных структур европейских обществ. Однако есть и глубинные аспекты, связанные все с тем же фундаментальным кризисом демократии. Кас Мюдди, эксперт центра по исследованию экстремизма при университете Осло, вглядывается в ситуацию более пристально. Он связывает рост популизма с тенденцией исключения из реальной политики народного участия таких вопросов, как иммиграция, неолиберальная экономика и европейская интеграция. Для того чтобы остановить взлет популизма, политические деятели должны реполитизировать эти важнейшие вопросы XXI в., вернув их обратно в сферу «прямой демократии» [Mudde, 2016, p. 30].
Еще один аспект усиления европейского популизма связан с избранием 45-го президента США Д. Трампа. Как известно, ряд европейских маргинальных политиков крайне правого толка выразили идеологическую солидарность с его взглядами по вопросам иммиграции и безопасности. Ирония состоит в том, что эти политики, набирающие популярность в ЕС, играют против собственного континента. В глобальной перспективе Европа, политически ослабленная и фрагментированная популистскими идеями, является идеальным субъектом влияния со стороны США. Слабость ЕС позволит Вашингтону навязывать Брюсселю выгодные для себя форматы трансатлантических отношений, прежде всего в их политических и экономических измерениях.