Политические работы 1895–1919
Шрифт:
Наконец, по мере роста управления экономикой со стороны государственной бюрократии все более фатально проявлялась бы нехватка самостоятельного контролирующего органа, который — как это делают парламенты — требует публичного отчета от всемогущих чиновников и располагает властью привлекать их к ответственности. В качестве средства как отбора квалифицированных чиновников, так и критики их работы, специфическое средство чисто плебисцитарной демократии — прямые выборы и прямое голосование, а тем более — референдумы по поводу отстранения от должности, в современном демократическом государстве совершенно непригодны. И если даже для партийной работы во время парламентских выборов значение денег заинтересованных лиц не столь уж ничтожно, то власть денег и ударная сила опирающегося на них демагогического аппарата в условиях современного демократического государства при исключительном господстве народных выборов и народного голосования колоссально возрастают.
Правда, обязательное народное голосование и обязательные народные выборы радикальным образом формируют противоположный полюс по отношению к ситуации, на которую часто сетуют: все политические достижения гражданина парламентского государства, дескать, сводятся к тому, что раз в несколько лет он опускает в урну бюллетень, заранее для него напечатанный партийными организациями. Задавали вопрос о том, служит ли это средством политического воспитания. Несомненно да — только при ранее изложенных условиях гласности управления и контроля над администрацией, которые приучают гражданина к постоянному наблюдению над тем, как управляют его делами. Однако обязательное народное голосование при известных обстоятельствах заставляет гражданина голосовать по поводу законов десятки раз в течение нескольких месяцев. Обязательные же народные выборы заставляют его голосовать относительно длинных списков лично ему совершенно неизвестных кандидатов на должности, о чьей профессиональной квалификации он не в состоянии судить. Конечно, нехватка профессиональной квалификации (коей не обладает ведь даже монарх) сама по себе не аргумент против демократического отбора чиновников. Ибо, разумеется, не обязательно быть сапожником самому, чтобы знать, жмет ли ботинок, изготовленный сапожником. Однако же опасность не только отупления, но и обмана голосующего, когда из него делают действительно виновного в плохом управлении, при народных выборах громадна — в противоположность парламентарной системе, при которой избиратель «держится» за лидеров партии, ответственной за назначение чиновников. А при проведении в жизнь всевозможных технически сложных законов как раз народное голосование может слишком легко принести результаты, когда его контролируют умные, но скрытые заинтересованные лица. В этом отношении ситуация в европейских странах с развитым профессиональным чиновничеством сложилась существенно иначе, нежели в Америке, где народное голосование считается единственным средством исправления коррумпированности неизбежных там законодательных органов отдельных штатов.
Тем самым мы ничего не говорим против использования в подходящих случаях народного голосования в качестве ultima ratio[88], причем несмотря на то, что условия в современных демократических государствах отличаются от швейцарских. Дело в том, что народное голосование в крупных государствах не делает излишним парламенты. В качестве органа контроля над чиновничеством и органа гласности управления, в качестве средства устранения непригодных руководящих чиновников, в качестве места утверждения бюджета и средства достижения межпартийных компромиссов парламент незаменим даже в выборных демократиях. И тем более незаменим в наследственных монархиях, поскольку наследственный монарх не должен ни работать с «чисто» избираемыми чиновниками, ни — когда он назначает чиновников — сам становиться на чью–либо сторону, чтобы не компрометировать свою особую внутриполитическую функцию: обеспечивать бесконфликтные решения при недостаточной определенности политического настроя и ситуации с властью. При этом наряду с лидерами «цезаристского» типа, в наследственных монархиях незаменима и парламентская власть — уже вследствие того обстоятельства, что бывают длительные периоды, когда у масс нет каких бы то ни было общепризнанных доверенных лиц. Проблема преемника повсюду была Ахиллесовой пятой всякого чисто цезаристского господства. И карьера, и изоляция, и отставка лидера цезаристского типа без опасности внутриполитической катастрофы легче всего свершаются там, где эффективное совместное правление могущественных представительских организаций обеспечивает политическую непрерывность и несокрушимое постоянство государственно–правовых гарантий гражданского порядка.
Наконец, очевиден и последний пункт, который действительно раздражает демократов, враждебно настроенных по отношению к парламенту: в значительной степени волюнтаристский характер политической работы, проводимой партиями, и поэтому также и самой парламентской партийной власти. На самом деле, как мы уже видели, при этой системе бывают «активные» и «пассивные» участники политической жизни. Политикой занимаются заинтересованные лица. (При этом под заинтересованными лицами имеются в виду не те материально заинтересованные лица, что при любой форме государственного устройства оказывают влияние на политику, а те политически заинтересованные лица, что добиваются политической власти и ответственности с целью реализации определенных политических идей.) И все–таки наиболее существенным здесь является как раз это «предприятие заинтересованных лиц». Ибо не политически пассивная «масса» рождает из своей среды вождей, но политический вождь вербует для себя свиту и завоевывает массу посредством «демагогии». Это происходит даже при самом что ни на есть демократическом государственном устройстве. И поэтому напрашивается противоположным образом поставленный вопрос: позволяют ли партии при хорошо развитой массовой демократии вообще делать карьеру людям с задатками вождей? В состоянии ли партии вообще воспринимать новые идеи? Ведь они подвержены бюрократизации совершенно так же, как и государственный аппарат. Создание совершенно новых партий вместе с их организационным аппаратом и предприятиями прессы требует сегодня таких денежных и трудовых затрат, а также столь тяжело по сравнению с непоколебимым могуществом прессы существующей, что оно практически не рассматривается[89]. Зато существующие партии становятся стереотипными. Их чиновничьи должности обеспечивают «пропитание» их обладателям. Совокупность их идей широко излагается в пропагандистской литературе и в партийной прессе. Материальные интересы задействованных тут издателей и авторов оборачиваются обесцениваием таких литературных трудов из–за попутной переделки их идей. Профессиональный же политик, который живет жизнью партии, и подавно не желает видеть обесценивания своего «идеального» имущества, состоящего из мыслей и лозунгов, — своего духовного инструментария. Поэтому рецепция новых идей партиями происходит относительно быстро лишь там, где — как в Америке — совершенно беспринципные партии чистого ведомственного патронажа на каждые выборы заново вставляют в свои «платформы» такие «доски», от которых они ожидают притягательной силы при привлечении голосов. Еще более тяжелой представляется карьера новых лидеров. Так, во главе наших партий уже с давних времен мы видим одних и тех же вождей, по большей части весьма уважаемых, но столь же часто не выделяющихся ни духовно, ни благодаря мощному политическому темпераменту. О цеховом недоброжелательстве к новичкам речь уже шла, оно в природе вещей. И тут тоже как раз отношения в партиях, подобных американским, отчасти складываются иначе. В таких партиях в высшей степени стабильны власть имущие, боссы. Они домогаются лишь власти, но не почета и не ответственности. И именно в интересах сохранения своего могущества они не подвергают себя опасности и не выставляют собственную кандидатуру во избежание публичного разбора их политических практик, из–за чего их личности могли бы серьезно подорвать шансы партии. Потому–то они охотно и нередко, если не всегда, выставляют кандидатуры «новых людей». Охотно — если эти люди в их понимании «надежны». Неохотно, но в силу обстоятельств — если благодаря своей новизне или каким–то специфическим и пресловутым достижениям они оказываются столь притягательными, что в интересах победы на выборах их выдвижение кажется необходимым. Такие отношения, обусловленные народными выборами, совершенно не переносимы на нашу почву, а также едва ли желательны. Столь же не переносимы в Германию французская и итальянская ситуации, которые отличаются тем, что на руководящих постах непрерывно перетасовывается периодически дополняемое новичками, но изрядно ограниченное количество «министрабельных» политических деятелей, что является следствием тамошних партийных структур. Напротив того, английская ситуация весьма отличается от только что упомянутой. Она проявляется в том, что на парламентском поприще (которое мы не будем здесь описывать подробнее), а также в партиях, отличающихся четкой организацией благодаря системе caucus’ов, на политической сцене выступают и делают карьеру разнообразные политические темпераменты и лидерские натуры. С одной стороны, парламентская карьера предоставляет богатые шансы политическому честолюбию и воле к власти и к ответственности; с другой же стороны, вследствие цезаристских особенностей массовой демократии партии вынуждены подчиняться реальным политическим темпераментам и дарованиям лидеров, если лидеры демонстрируют, что они в состоянии снискать доверие масс. Снова и снова подтверждается, что шансы на то, что лидерским натурам удастся сделать карьеру, зависят от шансов конкретных партий оказаться у власти. Во всяком случае, ни цезаристский характер и обращенная к массам демагогия, ни бюрократизация и стереотипизация партий как таковые не представляют собой непреодолимого препятствия для карьеры лидеров. И как раз строго организованным партиям, каковые действительно стремятся утвердиться у государственной власти, приходится подчиняться доверенным лицам масс, если последние обладают лидерской натурой, тогда как недисциплинированная «свита» французского парламента имеет дурную славу подлинной родины парламентских интриг — и только. С другой стороны, жесткая организация партий и, прежде всего, необходимость для вождей масс участвовать в жестко упорядоченной договоренностями работе парламентских комитетов, а также подтверждать там свою квалификацию, все–таки предоставляет мощную гарантию того, что эти склонные к цезаризму доверенные лица масс смирятся с жесткими правовыми формами государственной жизни и что их будут выбирать не по чисто эмоциональным мотивам, т. е. не по исключительно «демагогическим» качествам в худшем смысле этого слова. Именно в нынешних условиях отбора вождей сильный парламент и ответственные парламентские партии (т. е. их функция в качестве места отбора и испытания вождей масс в качестве руководителей государства) служат основными предпосылками устойчивого политического курса.
Ибо наипервейшая государственно–политическая опасность массовой демократии заключается в возможности подавляющего преобладания эмоциональных элементов в политике. «Массы» как таковые (независимо от того, какие социальные слои они представляют в конкретных случаях) «мыслят только до послезавтрашнего дня», поскольку, как учит всякий опыт, они постоянно подвержены чисто эмоциональным и иррациональным сиюминутным влияниям. (Впрочем, массы опять–таки разделяют это свойство с современной «самодержавной» монархией, в которой происходят абсолютно аналогичные явления.) Холодный и ясный ум — а успешную политику, и притом успешную демократическую политику, можно делать только головой — побеждает при принятии ответственных решений тем больше, 1) чем меньше количество участников обсуждения и 2) чем определеннее ответственность каждого вырисовывается для него самого и для тех, чьим лидером он является. К примеру, превосходство американского сената над палатой представителей в своих существеннейших чертах объясняется тем, что сенаторов меньше; наилучшие политические достижения английского парламента — это продукты однозначной ответственности. Там, где последняя дает осечку, становится невозможным достижение господства определенной партии, как и любого другого господства. И по той же причине государственно–политическая целесообразность партийной работы зависит от четко организованных групп политически заинтересованных лиц. С другой стороны, неорганизованные массы совершенно иррациональны с государственно–политической точки зрения: это — демократия улицы. Наиболее могущественной она является в странах с безвластным либо с политически дискредитированным парламентом, что в первую очередь означает — при нехватке рационально организованных партий. Что касается нас, то не говоря уже об отсутствии кафейной культуры романских стран и о более спокойном темпераменте, организации типа профсоюзов, но также типа социал–демократической партии, образуют весьма серьезный противовес типичному для чисто плебисцитарных народов актуальному и иррациональному господству улицы. Начиная с гамбургской эпидемии холеры и по сей день нам то и дело приходится обращаться к этим организациям в случаях недостаточности усилий государственного аппарата. Нам не следует забывать об этом, когда пройдут годы бедствий.
В первые трудные послевоенные годы, конечно же, и у нас все элементы массовой дисциплины будут поставлены под вопрос. И, прежде всего, профсоюзы, несомненно, столкнутся с такими трудностями, каких они никогда прежде не видели. Ибо подрастающее поколение, которое теперь зарабатывает военную зарплату, до десяти раз превосходящую жалованье мирного времени, и наслаждается пагубной свободой, какая больше не повторится, отучивается от всякого чувства солидарности, от всякой приспособленности и способности адаптироваться к упорядоченной экономической борьбе. Когда эта молодежь будет поставлена перед реалиями нормальной мирной жизни, заполыхает «синдикализм незрелости». Без сомнения, мы еще вдоволь натерпимся чисто эмоционального радикализма такого рода. И естественно, попытки синдикалистских путчей в центрах трудящихся масс очень даже возможны. Как и, в первую очередь, продиктованный тяжелым экономическим положением мощный рост политических настроений в духе «группы Либкнехта». Вопрос в том, будут ли упорствовать массы в ожидаемом от них бесплодном отрицании государства. Впрочем, это вопрос нервов. И, прежде всего, дело зависит от того, выдержат ли испытание гордые слова — «Апелляция к страху не находит отзвука в немецких сердцах» — относительно сидящих на престолах. А в дальнейшем — от того, вызовут ли такие вспышки знакомый и привычный страх власть имущих, т. е. будет ли эмоциональное воздействие беспорядочного гнева масс иметь своим последствием столь же эмоциональную и беспорядочную трусость буржуазии (на что уповают те, кто заинтересован в бесконтрольном господстве чиновников).
Против путчей, саботажа и тому подобных политически бесплодных взрывов, проявляющихся во всех странах — и у нас реже, чем где бы то ни было — любое, в том числе и самое что ни на есть демократическое и социалистическое правительство, должно применять законы военного времени, если оно не желает навлечь такие последствия, как сегодня в России. Об этом не стоит понапрасну тратить слова. Однако гордые традиции политически зрелых и не подверженных трусости народов всегда и повсюду подтверждались на деле тем, что народы эти сохраняли крепкие нервы и холодную голову, хотя и побеждали насилие насилием, — однако же затем они пытались разрешить проявившееся во вспышках напряжение чисто деловым способом, но, прежде всего, тотчас же восстанавливали гарантии гражданских свобод и вообще не давали сбить себя с толку относительно своих политических решений. У нас с полной уверенностью следует ожидать того, что сторонники старого порядка и бесконтрольного господства чиновников воспользуются любой — пусть даже совершенно незначительной — вспышкой синдикалистского путчизма ради давления на, к сожалению, пока еще очень слабые нервы обывателей. Ведь к позорнейшим событиям эпохи Михаэлиса относится та спекуляция на трусости буржуазии, каковая проявилась в попытке чисто сенсационного использования поведения нескольких дюжин фанатиков–пацифистов ради чисто партийно–политических целей и без учета того, как она повлияла на врагов и — на союзников. После войны подобные спекуляции будут повторяться в большем объеме. И по реакции на них мы тогда узнаем, достигла ли германская нация политической зрелости. Если бы такие спекуляции удались, нам бы пришлось потерять веру в наше политическое будущее; богатый опыт, без сомнения, говорит, что это, к сожалению, возможно.
Демократизация партийного дела у левых и у правых, — ибо «пангерманская» демагогия и современная демагогия «родины» внушает сомнение даже по сравнению с соответствующей ей французской демагогией, — стала у нас неотменимым фактом. Но демократизация избирательного права является настоятельно необходимым и политически неотложным требованием дня, прежде всего, для германского государства–гегемона. Не говоря уже обо всем остальном, определяющие государственно–политические соображения здесь таковы: 1) сегодня бои за избирательное право могут привести только к равному избирательному праву, а их ужасно озлобляющую бесплодность следует убрать из политической жизни прежде, чем бойцы вернутся с войны, чтобы заново заняться строительством государства; 2) политически несправедливо обижать в отношении избирательного права возвращающихся на родину бойцов — по сравнению с теми прослойками, каковые тем временем на родине смогли сохранить или даже улучшить свое социальное положение, и даже приумножить свое имущество и свою клиентуру, — тогда как бойцы истекали кровью на фронте за выживание этих разбогатевших прослоек. Разумеется, чисто фактически можно воспрепятствовать и этой государственнополитической необходимости. Но за это упущение ждет страшная расплата. Если оно произойдет, то нация никогда уже — в отличии от августа 1914 года — не сможет сплотиться против любой внешней угрозы. Мы будем обречены на то, чтобы оставаться небольшим, пусть даже технически весьма неплохо управляемым, консервативным народом, который интересуется лишь собственной страной (Binnenvolk), без возможности — а впрочем, и без духовных притязаний на всемирно–политическое значение.
VI. Парламентаризация и федерализм
В свое время было предложено упорядочить вопрос об избирательном праве отдельных государств империи так, чтобы каждый, кто находился в действующей армии, наделялся избирательным правом более высокого класса или типа в любом федеральном государстве с классовым избирательным правом. Поскольку формально это предложение означало лишь временное изменение Имперской конституции, оно было безвредно для принципа федерализма, и его можно было бы сформулировать так, чтобы в экстренных случаях не было необходимости обращаться в прусский ландтаг. Следовало ожидать, что это решение встретит сопротивление.
И все–таки в некоторых берлинских газетах мы с удивлением прочли о том, что вопрос о прусском избирательном праве представляет собой чисто прусское внутриполитическое дело и что если им будут заниматься другие государства империи, то произойдет вмешательство в прусские дела или даже попытка «медиатизации»[90] Пруссии. Здесь следует полностью отвлечься от того, что подавляющее большинство депутатов германского Рейхстага, который должен был принимать этот закон, — депутаты от Пруссии, хотя и не от прусской плутократии. Впрочем, чтобы прояснить значение таких оборотов речи, достаточно составить себе представление о положении прусского ландтага в Германской империи. Правда, оно скрыто за густым туманом государственно–правовых формулировок. Как известно, император и король Пруссии осуществляет причитающиеся ему в империи права частично как император под ответственностью рейхсканцлера, а частично как король Пруссии по инструкции прусских уполномоченных в Бундесрате под ответственностью прусского министерства. Рейхсканцлер формально несет ответственность только перед Рейхстагом, а прусские министры — только перед прусским ландтагом. Пока представляется, что все в порядке и соответствует правовому положению других федеральных государств. Поскольку же Пруссия в Бундесрате располагает едва ли половиной голосов, причитающихся ей сообразно ее размерам, кажется, что здесь мы имеем дело даже с чрезвычайным самоуничижением. Лишь при ближайшем рассмотрении выясняется, что прусский ландтаг и некоторые чисто прусские органы власти занимают по отношению к парламентам и органам власти всех остальных отдельных государств принципиально отклоняющееся от «нормы», в высшей степени привилегированное и особое положение.