Чтение онлайн

на главную

Жанры

Политические работы 1895–1919
Шрифт:

Каким образом парламентское разделение властей реально оформится в будущем, будет зависеть от того, на каких постах и в какой роли будут выступать политические личности с лидерскими качествами. Без сомнения, необходимо прежде всего иметь терпение и уметь ждать до тех пор, пока не будут преодолены неизбежные детские болезни. Для лидерских натур в парламентах до сих пор попросту не было места. Ликовать: «Видно, нация еще до этого не дозрела», — означает бесплодное и несерьезное потакание озлобленности академических литераторов против всего непроэкзаменованного ими человечества, озлобленности по поводу всяческих промахов, которые совершает и еще совершит под собственной режиссурой после тридцатилетнего перерыва медленно вновь запускаемая парламентская машина. Мы еще часто будем это переживать, на что следует возразить: 1) кто отказывает в доступности немецким парламентам фактических сведений и необходимых профессиональных знаний, т. е. в праве на расследование, а затем бранит те же самые парламенты за дилетантизм и плохую работу, — или же 2) кто придирается к одной лишь негативной политике парламентов, а сам преграждает им и вообще лидерским натурам путь к достижению ответственной, опирающейся на парламентскую свиту власти и позитивной работы, — тот политически нечестен. Впрочем, в том, что касается политической зрелости, современным немецким литераторам полагается выносить суждение поистине в последнюю очередь. Они сопричастны почти всем ошибкам германской предвоенной политики и всем недостаткам глазомера, каковые во время войны бурными аплодисментами усиливала безответственная демагогия. Где же они были тогда, когда совершались тяжелые ошибки старого режима, столь явно тяжелые ошибки, что, как помнится, прусские доверенные лица из консерваторов совместно обратились к монарху с открытым письмом: пусть он ведет политику в соответствии с рекомендациями своих компетентных советников? Пора настала уже тогда. Каждый видел, что происходило и в чем заключались ошибки. Здесь все были единодушны, независимо от различий в партийных мнениях. Так где же прятались литераторы?

Тогда была весьма уместна публичная декларация нескольких тысяч академических преподавателей, она, несомненно, произвела бы впечатление и соответствовала бы стародавним традициям. Конечно же, для государственных бенефициариев куда сподручнее ругать партии Рейхстага, как теперь. За все, о чем эти господа тогда умолчали. Так будьте же добры, молчите и впредь! «Ты отзвонил свое, так долой с колокольни!» Политическое будущее Германии должны взять под покровительство другие прослойки. Университетский диплом или же сан профессора физики, или биологии, или любой другой науки не дает ни малейшей политической квалификации, и еще меньше свидетельствует о политическом характере. А где замешан страх по поводу престижа собственной прослойки, дипломированной публики, — а он кроется за всеми воплями против «демократии» и «парламентского дилетантизма — там эта прослойка была, есть и вечно будет слепой и руководимой собственными инстинктами вместо дельных соображений; такой эта прослойка навсегда останется у нас во всей своей массе.

Если после войны вернется старый режим — а сама собой парламентаризация не начнется, для нее необходима всесторонняя добрая воля — то пусть похоронят и упование на то, что изменится отношение к немцам в других странах, на которое часто сетуют. Ведь национальная гордость есть не что иное, как функция меры, в какой те, кто принадлежит к некоей нации, имеют хотя бы возможность активно соучаствовать в формировании политики собственной страны.

То, что немец за границей, когда он вылезает из привычной раковины бюрократической опеки, как правило, теряет всякий самоконтроль и всякое чувство безопасности, — следствие того, что дома он привык ощущать себя исключительно объектом, но никак не носителем собственного жизнеустройства — именно это и обусловливает неуверенную робость его публичного поведения, каковая является определяющим истоком столь достойного сожаления «братства по отношению к чужим» (Fremdbr"uderlichkeit). А его политическая незрелость, пока она существует, представляет собой следствие неподконтрольности господствующих чиновников и привычки подвластного населения к тому, чтобы без собственной сопричастности к ответственности, а, следовательно, без интереса к условиям и процессам чиновничьей работы, прилаживаться к последней. Только политически зрелый народ — «народ господ»: народом называются люди, которые держат в собственных руках контроль над управлением своими делами, а также с помощью избранных представителей решающим образом принимают участие в отборе своих политических лидеров. Это–то по легкомыслию и упустила наша нация из–за того, что привыкла реагировать на масштабы властителя политики Бисмарка. Некогда обескровленный парламент невозможно возродить сразу же, необходимо с каждым днем вновь поднимать значение парламента, в том числе — и с помощью каких–либо параграфов конституции. Конечно же, совсем не следует думать о том, будто какой–нибудь такой параграф, который, например, свяжет назначение и отставку рейхсканцлера с парламентским вотумом, внезапно как по мановению волшебной палочки создаст вождей, длящийся много десятилетий дефицит которых в парламенте обусловлей безвластием последнего. Но, пожалуй, для вышесказанного можно создать необходимые организационные предпосылки, и оттого, что появятся вожди, теперь по существу, зависит все.

Лишь народы господ обладают призванием вращать колеса мирового развития. Если же это пытаются делать народы, не отмеченные этим призванием, то против них не только восстает инстинкт безопасности иных наций, но и сами эти народы терпят внутренний крах. При этом под народом господ мы понимаем не то безобразное лицо выскочки, которое приобретают люди, чье чувство национального достоинства позволяет учиться у такого английского перебежчика, как г-н X. Ст. Чемберлен, тому, что есть «германство», и обучать этому нацию. Хотя, конечно же, нация, которая могла бы производить только хороших чиновников, ценных бюрократов, честных коммерсантов, дельных ученых и техников, а также верных слуг, и к тому же терпеливо сносила бы бесконтрольное господство чиновников, прикрывающееся псевдомонархическим фразерством, — такая нация не была бы народом господ, и лучше бы ей делать свои повседневные дела вместо того, чтобы иметь тщеславие, позволяющее ей заботиться о судьбах земного шара. И пусть нам больше не говорят о «мировой политике», если повторятся прежние обстоятельства. И напрасно литераторы, ставшие добычей консервативного фразерства, дожидаются того, что у немцев за границей разовьется настоящее чувство собственного достоинства, если у себя дома они остаются исключительно полем деятельности чиновничьего господства — пусть даже еще какого дельного в техническом смысле — и если немцам даже нравится, что сытые ученые–бенефициарии дискутируют о том, «дозрела» ли нация до той или иной формы правления.

Проповедуемая литераторами воля к бессилию несовместима с той «волей к власти», о которой столь шумно вопят. На вопрос о том, ощущает ли нация себя достаточно зрелой, чтобы нести ответственность семидесятимиллионного народа перед потомками, надо отвечать такими же словами и поступками, как и на вопрос о новом внутреннем обустройстве Германии. Если она не отважится на одно из двух, то ей придется отказаться и от другого. Ибо в политическом смысле это приведет ее в тупик. И тогда действительно эта война, борьба за участие и нашей нации в ответственности за будущее земли, окажется «бессмысленной» и просто–напросто резней. Нам придется искать наши задачи в другом месте и переориентироваться в этом направлении.

Правда, типичный снобизм множества литераторов (и даже вполне разумных литераторов) находит эти будничные проблемы парламентской и партийной реформы бесконечно второстепенными: по сравнению со всякого рода спекуляциями насчет «идей 1914 года» или «истинного социализма» и аналогичными литераторскими интересами они считают эти проблемы «техническими вопросами–однодневками». Но ведь вопрос–однодневка, который будет вскоре разрешен, — это еще и вопрос об исходе этой войны. Ведь кто бы ни стал победителем, перестройка хозяйственных порядков будет идти своим чередом. Для нее не требуются ни победа Германии, ни новое политическое обустройство империи в духе свободы. Национально мыслящий политик непременно направит свой взгляд и на те универсальные тенденции развития, которые впредь будут властвовать над внешним упорядочением жизненных судеб масс. Но поскольку его как политика волнует политическая судьба собственного народа (в противоположность этому упомянутые универсальные тенденции развития оставляют его полностью равнодушным), постольку он рассчитывает также на политические преобразования для последующих двух–трех поколений — для тех, кто решает, что получится из его народа. Если он будет вести себя иначе, то он литератор, а не политик. Так пусть же тогда он интересуется вечными истинами и сидит за своими книгами, а не выходит на поле битвы за проблемы современности! В этом бою решается, скажет ли наша нация свое решающее слово в рамках этого универсального процесса. Внутренняя структура нашего государства, в том числе политическая, должна приспосабливаться к задаче, позволяющей это сделать. Предыдущая структура не была на это способна, она годилась лишь для технически неплохого управления и для превосходных военных достижений. Тому, что все это достаточно лишь для чисто оборонительной политики, но не для мировых политических задач, — вот чему должна научить нас постигшая нас жутчайшая судьба.

Социализм (июнь 1918)[105]

Речь, произнесенная в вене перед австрийскими офицерами с целью их общей ориентации

Если я впервые имею честь выступать в кругу офицерского корпуса императорской королевской армии, то вы должны понимать, что я нахожусь в слегка затруднительной ситуации. Прежде всего потому, что я совершенно не знаком с предварительными условиями: с отношениями, складывающимися при функционировании императорской королевской армии, с теми предпосылками, которые играют решающую роль в деле влияния офицерского корпуса на рядовой состав. Ведь само собой разумеется, что офицер, находящийся в резерве или в ландвере[106], всегда остается дилетантом, и не только потому, что ему не хватает предварительного научного образования, получаемого в военных училищах, но и оттого, что ему недостает постоянного ощущения общей нервной системы армии. Но тем не менее, если офицер — как это происходило со мной — за долгие годы вместе с немецкой армией то и дело бывал в весьма различных областях Германии, то, на мой взгляд, он получил такие представления о взаимоотношениях между офицерским корпусом, унтер–офицерским корпусом и рядовым составом, что, по меньшей мере, может утверждать, что определенные виды влияния возможны, тогда как другие — трудноосуществимы или просто невозможны. Само собой разумеется, что о типах влияния в императорской королевской армии у меня нет ни малейшего представления. Если я вообще имею какие–то представления о внутренних взаимоотношениях в императорской королевской армии, то это представления о совершенно чудовищных объективных трудностях, которые вытекают для меня уже просто из языковых отношений. Офицеры запаса императорско–королевской армии многократно пытались объяснить мне, каким образом удается, не обладая реальным знанием языка рядового состава, все–таки поддерживать с ним такой контакт, который необходим как раз для того, чтобы оказывать какое–то влияние, выходящее за рамки служебных отношений. Сам я могу говорить, исходя только из германских представлений, и хотел бы, чтобы мне в первую очередь позволили предпослать докладу несколько замечаний о том, как складывалось такое влияние у нас.

Эти замечания сделаны мной «со своей собственной колокольни». В периоды частых поездок

по Германии я взял за принцип — если это были не слишком долгие поездки и если мне не предстояли чересчур утомительные дела — всегда ездить в вагоне третьего класса, и потому с течением времени мне пришлось встретиться со многими сотнями солдат, которые ехали с фронта или на фронт, как раз в те годы, когда у нас внедрялось то, что называли проводимой офицерами просветительской работой. Тогда я услышал от этих солдат чрезвычайно разнообразные высказывания об этом, причем я не пользовался какими–то особыми поводами, чтобы их расспрашивать или стараться разговорить. И всегда я встречался с солдатами весьма надежными, для которых авторитет офицера был непререкаем, и очень редко — с теми, кто разделял иную точку зрения. Но вот предмет разговоров всегда был один: в любой просветительской работе очень скоро приходилось признавать большие трудности. Особенно одну: стоило у солдат шевельнуться подозрению, что их просвещают на предмет партийной политики, которую надо было прямо или косвенно поддерживать, то — независимо от типа этой политики — значительная их часть всегда проявляла недоверие. Когда они приезжали в отпуск, они общались со своими товарищами по партии, и потом, конечно, трудно было сохранять подлинно доверительные отношения с ними. Кроме того, существовала и другая большая трудность: хотя солдаты безусловно признавали профессиональную военную компетентность офицеров — другого мне услышать не довелось: разумеется, даже в Германии время от времени ругают то штабы, то что–нибудь еще, но военный авторитет принципиально никогда не оспаривается — зато я слышал обиду: пусть офицер поучает нас относительно нашей частной жизни и о том, что из них следует, но ведь налицо тот факт, что офицерский корпус все–таки принадлежит к другой сословной прослойке, нежели мы, и что офицеру при всем желании невозможно столь полно, как мы сами, войти в наше положение, когда мы стоим у станка или идем за плугом. Это вновь и вновь всплывало в отчасти наивных высказываниях, и у меня сложилось ощущение, что вероятно, из–за неправильно проводимой просветительской работы авторитет офицера может пострадать и в военной области — там, где он совершенно непоколебим, — оттого, что солдаты не безоговорочно признают этот авторитет в тех областях, на компетентность в которых притязают. А вот еще одна ошибка, часто допускавшаяся не теперь, а раньше, в дискуссиях с социалистами. Уже давно с полным основанием многие исходили из того, что партийно–политические противники социал–демократии прежде ставили в упрек рабочим касательно их профсоюзных и партийных чиновников: «Вот уж действительно люди, в буквальном смысле живущие на деньги рабочих, и куда больше, чем предприниматели». Ибо любой рабочий, само собой разумеется, на это ответит: «Конечно же, эти люди живут на мои деньги. Я их оплачиваю. Но как раз поэтому я могу на них положиться, они от меня зависят, я знаю, что они обязаны представлять мои интересы. Потому я и не буду вмешиваться в такие разговоры. Я ведь плачу всего несколько грошей». Теперь справедливо отказались от стремления дискредитировать прослойку интеллектуалов, которая повсюду создает лозунги, девизы и — уверенно скажете вы — фразы, с помощью которых ведется работа в каждой партии, а значит — и в левых партиях, и у социал–демократов. В особенности же, по–моему, надо приветствовать то, что в Германии должным образом относятся к профсоюзам. Пусть в других случаях к профсоюзам относятся как угодно. Они тоже делают свои глупости. Тем не менее упомянутое отношение к профсоюзам оказалось разумным как раз с военной точки зрения. Ибо в профсоюзах все–таки воплощено то, что свойственно и военным подразделениям. Пусть о забастовках думают что угодно. Как правило, это борьба интересов, борьба за зарплату. Но очень часто все–таки не за зарплату, но и за идеальные вещи: за честь, как ее понимают рабочие; по поводу же того, что следует иметь в виду под честью, каждый считает, что уж это ему известно. Их сплачивает чувство чести, чувство товарищества на фабрике или чувство работы в одной отрасли, а в конечном счете это и есть чувство, на котором зиждется (хотя и иначе ориентированная) сплоченность военного подразделения. Поскольку же не существует средств, устраняющих забастовки — можно только выбирать между открыто признанными и тайными союзами забастовщиков — постольку я считаю и с военной точки зрения разумным исходить из следующего факта: ничего не поделаешь, и пока мы ладим с рабочими, а они не угрожают военным интересам, с ними надо договариваться, что фактически и происходит в Германии. Таковы мои субъективные впечатления.

А теперь я хотел бы обратиться к теме, ради которой вы оказали мне честь, пригласив меня сюда, но которая, однако же, такова, что о ней следует говорить подробно полгода (ибо в таком объеме обычно читают лекции на такие темы подготовленным университетским слушателям) — положение социализма и отношение к нему. Прежде всего, я обращаю ваше внимание на то, что существуют «социалисты» разнообразнейших типов. Есть люди, называющие себя социалистами, но ни один член социалистической партии какой угодно ориентации не признает их таковыми. Все партии чисто социалистического характера являются сегодня демократическими партиями. На этом демократическом характере я и хотел бы, в первую очередь, коротко остановиться. Так что же такое сегодня демократия? Вопрос целиком относится к делу. Правда, сегодня я могу коснуться его лишь коротко. Демократия может означать неизмеримо далекие друг от друга вещи. Но сама по себе означает лишь то, что не существует формального неравенства политических прав между отдельными классами населения. Однако какие разнообразные последствия это имеет! При демократии старого типа, в швейцарских кантонах Ури, Швиц, Унтервальден, Аппенцелль и Глярус даже сегодня все бюргеры — в Аппенцелле насчитывается 12 000 человек, имеющих право голоса, в других кантонах от 3 000 до 5 000 — собираются на какой–нибудь большой площади и после окончания дискуссии голосуют там по всем вопросам, начиная от выборов председателя кантонального правительства (Landammann) и вплоть до постановлений о новом налоговом законодательстве или по какому–нибудь административному вопросу; голосуют поднятием рук. Но вот если вы просмотрите списки председателей кантональных правительств, которые избирались при такой швейцарской демократии старого стиля за последние пятьдесят–шестьдесят лет, то обнаружите, что часто бросается в глаза, что избирались одни и те же люди или что определенные семьи держали в своих руках эти должности испокон веков, а, значит, хотя демократия по закону и существовала, фактически эта демократия управлялась аристократическим способом. И притом по совсем простой причине: дело в том, что пост председателя кантонального правительства мог занять отнюдь не каждый ремесленник, не разорившись в своем ремесле. Он должен был безболезненно «отлучаться» от своего хозяйства, а таковы, как правило, состоятельные люди. Или же ему должны были хорошо платить и назначать пенсию. У демократии лишь один выбор: либо быть дешевой и управляться богачами, занимающими почетную должность, либо быть дорогой и управляться оплачиваемыми профессиональными чиновниками. Однако именно развитие профессионального чиновничества стало судьбой всех современных демократий там, где почетные должности не дают удовлетворительного результата, то есть в современных больших демократических государствах. В настоящее время такая ситуация сложилась в Америке. Согласно теории ситуация там напоминает швейцарскую. Значительная часть чиновников отдельных штатов, а для всей страны — президент, избираются если и не на сельских сходках, то все–таки на основании прямого или косвенного равного избирательного права. Президент назначает других федеральных чиновников. При этом опыт показывает, что чиновники, назначаемые избранным президентом, по качеству работы и, прежде всего, по неподкупности в общем и целом гораздо превосходят тех чиновников, которые избираются на общенародных выборах, так как президент и стоящая за ним партия, само собой разумеется, несут ответственность перед избирателями за то, что назначенные ими чиновники будут, по меньшей мере, обладать качествами, наличия которых ожидают от них избиратели.

Но теперь такая американская демократия, основанная на принципе, что раз в четыре года, когда сменяется президент, сменяются и 300 000 с лишним чиновников, каковых он должен назначить, — и раз в четыре года сменяются все губернаторы всех штатов, а с ними — опять–таки многие тысячи чиновников — такая демократия приближается к концу. Американская демократия представляла собой правление дилетантов; ведь эти чиновники, которых раньше назначала их партия, назначались по следующему принципу: у них есть заслуги перед партией, и потому они становятся чиновниками. Их профессиональная квалификация мало кого интересовала, испытание, экзамен или что–либо подобное до недавнего времени формально были неведомы американской демократии. Наоборот, зачастую приходилось слышать, что чиновничьи посты просто должны по очереди переходить от одного к другому, чтобы каждый побывал у кормушки.

Я сам неоднократно обсуждал этот вопрос с американскими рабочими. Настоящий американский рабочий–янки получает высокую зарплату и высокообразован. Зарплата американских рабочих выше зарплаты многих экстраординарных профессоров американских университетов. Эти люди полностью усвоили нормы буржуазного общества; они прогуливаются в цилиндрах и с женами, которые хотя и чуть менее изысканны и элегантны, чем настоящие леди, но в остальном по поведению от них не отличаются, — тогда как иммигранты из Европы вливаются в нижние слои общества. Итак, когда я однажды беседовал с одним из таких рабочих и спросил у него: «Как же вы можете позволить, чтобы эти люди управляли вами, ведь вы их посадили на их посты, а поскольку они обязаны партии своей должностью и раз уж из того жалованья, которое они получают, они отдают кругленькую сумму в качестве налога в пользу партии, а затем спустя четыре года они выходят в отставку без права на пенсию, то, разумеется, из своей должности они выколачивают все возможные деньги — так как же вы можете позволять управлять собой этому коррумпированному обществу, заведомо крадущему у вас сотни миллионов?» — то услышал по этому случаю характерный ответ, каковой я вправе воспроизвести во всей его грубой наглядности: «Это ерунда, там достаточно денег для того, чтобы их крали, да и на заработок другим достаточно останется — и нам тоже. На этих „профессионалов“, на этих чиновников нам наплевать, их мы презираем. Если же высокие посты займет ученый класс, сдающий ради этого экзамены, как у вас в Европе, — то тогда уже ему будет наплевать на нас».

Поделиться:
Популярные книги

Проклятый Лекарь. Род III

Скабер Артемий
3. Каратель
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Проклятый Лекарь. Род III

Мастер Разума III

Кронос Александр
3. Мастер Разума
Фантастика:
героическая фантастика
попаданцы
аниме
5.25
рейтинг книги
Мастер Разума III

Измена. Возвращение любви!

Леманн Анастасия
3. Измены
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Измена. Возвращение любви!

Неудержимый. Книга XI

Боярский Андрей
11. Неудержимый
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Неудержимый. Книга XI

Сердце Дракона. Том 9

Клеванский Кирилл Сергеевич
9. Сердце дракона
Фантастика:
фэнтези
героическая фантастика
боевая фантастика
7.69
рейтинг книги
Сердце Дракона. Том 9

Война

Валериев Игорь
7. Ермак
Фантастика:
боевая фантастика
альтернативная история
5.25
рейтинг книги
Война

Под маской моего мужа

Рам Янка
Любовные романы:
современные любовные романы
5.67
рейтинг книги
Под маской моего мужа

Камень. Книга 3

Минин Станислав
3. Камень
Фантастика:
фэнтези
боевая фантастика
8.58
рейтинг книги
Камень. Книга 3

Измена. Право на счастье

Вирго Софи
1. Чем закончится измена
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Измена. Право на счастье

Газлайтер. Том 12

Володин Григорий Григорьевич
12. История Телепата
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Газлайтер. Том 12

Сиротка

Первухин Андрей Евгеньевич
1. Сиротка
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Сиротка

Охота на эмиссара

Катрин Селина
1. Федерация Объединённых Миров
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
5.00
рейтинг книги
Охота на эмиссара

Кодекс Охотника. Книга XV

Винокуров Юрий
15. Кодекс Охотника
Фантастика:
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Кодекс Охотника. Книга XV

Сердце Дракона. Том 12

Клеванский Кирилл Сергеевич
12. Сердце дракона
Фантастика:
фэнтези
героическая фантастика
боевая фантастика
7.29
рейтинг книги
Сердце Дракона. Том 12