Политические работы 1895–1919
Шрифт:
Поразительно лишь то, что такая организация вообще функционирует в течении столь долгого времени. Это оказалось возможным, потому что она представляет собой военную диктатуру, хотя и не генералов, а капралов, и потому что вернувшиеся с фронта солдаты действовали заодно с жаждущими заполучить землю и привыкшими к аграрному коммунизму крестьянами — либо солдаты с оружием насильственно овладевали деревнями, брали с них поборы и пристреливали каждого, кто подходил к ним слишком близко. Это единственный великий эксперимент с «диктатурой пролетариата», который был до сих пор проведен, и можно с полной искренностью утверждать: переговоры в Брест–Литовске проведены германской стороной самым что ни на есть лояльным образом в надежде, что мы заключим с большевиками настоящий мир. И произошло это по нескольким причинам: лица, заинтересованные в Брестском мире и стоявшие на буржуазных позициях, выступали за него, так как говорили себе: пусть ради Бога большевики проводят свой эксперимент, он, конечно, уйдет в песок, и тогда это послужит устрашающим примером; мы же были за мир по другой причине, так как говорили: если эксперимент удастся, и мы увидим, что там возможна культура, то они обратят нас в свою веру.
Препятствовал
Если же теперь мы вступаем с нынешними социалистами в переговоры и при этом хотим действовать лояльно (а разумно только это), то им надо задавать два вопроса о современной ситуации. Как они относятся к эволюционизму? Имеется в виду мысль, служащая основной догмой марксизма, считающегося сегодня ортодоксальным, о том, что общество и его экономический строй развиваются строго по законам природы, так сказать, вступая в разные возрасты, и что, следовательно, социалистическое общество не может возникнуть никогда и нигде — прежде чем достигнет полной зрелости общество буржуазное, а этого, даже согласно мнениям социалистов, пока нет нигде, поскольку пока еще есть мелкие крестьяне и мелкие ремесленники, — так как же интересующие нас социалисты относятся к этой основной догме эволюционизма? И тогда выяснится, что, по меньшей мере, за пределами России все они стоят на одних и тех же позициях, т. е. все ши, и даже наиболее радикальные среди них, видят единcтвенно возможным последствием революции возникновение общественного строя, руководимого буржуазией, но нe пролетариями, так как для пролетариата еще не настала пора брать власть. Социалисты лишь уповают на то, что такой общественный строй постепенно, через несколько шагов, приблизит их к той окончательной стадии, с которой, как они надеются, в свое время произойдет переход к социалистическому строю будущего.
Если отвечать по совести, то любой честный социалист–интеллектуал обязан будет ответить именно так. Вследствие этого в России возникла обширная прослойка социал–демократов, называемая меньшевиками, которые стоят на той точке зрения, что этот большевистский эксперимент — навязать социалистический строй сверху буржуазному обществу при его современном статусе — не просто абсурд, но еще и преступление против марксистской догмы. Жуткая взаимная ненависть большевиков и меньшевиков имеет своей причиной это догматическое обвинение в ереси.
И вот, если подавляющее большинство лидеров, во всяком случае — все, кого я когда–либо знал, разделяют эти эволюционистские взгляды, то, конечно же, оправдан вопрос: чего должна при таких условиях достичь революция, исходящая из собственной точки зрения, тем более — во время войны? Она может вызвать гражданскую войну и тем самым, вероятно, принести победу Антанте, но никак не создать социалистическое общество; на развалинах государства она может привести к господству заинтересованных лиц из крестьян и мелкой буржуазии, т. е. радикальнейших противников всякого социализма (так, вероятно, и произойдет). Но все–таки прежде всего она причинит невообразимые потери капитала и дезорганизацию, т. е. замедление требуемого марксизмом общественного развития, каковое ведь предполагает непрерывно возрастающее насыщение экономики капиталом. Кроме того, необходимо учитывать, что западноевропейский крестьянин устроен иначе, нежели крестьянин русский, который живет при своем аграрном коммунизме. В России определяющим моментом является земельный вопрос, который у нас вообще не играет роли. Немецкий крестьянин, по меньшей мере, сегодня — индивидуалист, зависящий от собственности, передаваемой по наследству, и от своей земли. Его вряд ли можно заставить от всего этого отказаться. Гораздо вероятнее, что немецкий крестьянин станет союзником крупного землевладельца, чем радикально–социалистического рабочего, если ощутит, что рабочий угрожает отнять у него собственность и землю.
Итак, с точки зрения надежд на социалистическое будущее перспективы революции во время войны теперь являются наихудшим из возможных вариантов даже в случае успеха революции. То, что революция в наиболее благоприятном случае могла бы принести, — приближение политического законодательства к той его форме, к которой стремится демократия — революция социализму не даст из–за хозяйственно реакционных последствий, каковые она обязательно возымеет. И этого тоже ни один социалист, будучи честен, не сможет опровергнуть.
Второй вопрос — отношение к миру. Все мы знаем, что сегодня радикальный социализм в пацифистски настроенных массах сочетается с желанием поскорее заключить мир. Но ведь совершенно ясно, что если задать этот вопрос любому лидеру радикальной, т. е. истинно революционной социал–демократии, то, отвечая начистоту, он обязательно признается: мир для него, для этого лидера — не решающая проблема, которой он придавал бы важность. Если быть до конца искренним, то
Дискуссии с убежденными социалистами и революционерами всегда обречены на провал. Согласно моему опыту, этих людей невозможно переубедить. Можно лишь заставить их высказаться о своих взглядах без обиняков, во–первых, по вопросу о мире, а во–вторых, по вопросу о том, что, собственно, принесет революция, т. е. по вопросу о постепенной эволюции, по сей день являющемуся догмой подлинного марксизма и отвергнутому лишь в России местной сектой, которая полагала, что Россия может перепрыгнуть через ступени развития Западной Европы. Эволюционистский марксизм представляет собой в высшей степени лояльную, а также единственно эффективную и возможную разновидность марксизма. Ибо я придерживаюсь мнения, что средств покончить с социалистическими убеждениями и надеждами не существует. Рабочие будут вновь и вновь становиться в каком–то смысле социалистами. Вопрос лишь в том, будет ли этот социализм терпимым с точки зрения государственных интересов, а теперь — в особенности с точки зрения интересов военных. До сих пор не было такой власти, в том числе и пролетарской, как, например, Парижская Коммуна или теперь большевизм, которая могла бы обойтись без чрезвычайного положения в случаях, когда в опасность попадали принципы ее дисциплины. Г-н Троцкий согласился с этим с заслуживающей благодарности искренностью[115]. Но чем непреложнее будет чувство рядового состава, что определяющими моментами поведения военных инстанций служат только объективные интересы по поддержанию дисциплины, а совсем не партийные или классовые интересы, т. е. что неизбежное происходит на войне лишь объективным образом, тем неколебимее будет оставаться военная власть.
Будущая государственная форма Германии (ноябрь 1918)[116]
Предварительное замечание
Нижеследующие наброски, опубликованные во «Франкфуртер цайтунг» в ноябре 1918 года, а здесь лишь стилистически приглаженные (дополнения по большей части вынесены в примечания), представляют собой чисто политические сочинения на злобу дня, без какого бы то ни было притязания на «научное» значение. Их цель заключается всего лишь в том, чтобы показать, что в противоположность широко распространенному мнению республиканская, великонемецкая, а не великопрусская государственная форма федеративного и при этом демократического характера, не является целиком и полностью невозможной, — а также дать толчок дискуссии. Несомненно, события очень скоро, так или иначе, сделают мои соображения устаревшими, подобно тому, как успела устареть моя работа «Парламент и правительство в по–новому обустроенной Германии» (1918), которая все еще исходила из наличия прусской гегемонии и монархии, и потому контуры будущего могла усматривать лишь в парламентаризации. Ведь действительно решающие материальные (социальные и финансовые) проблемы переустройства настолько принадлежат непроясненному будущему, что легче всего можно установить лишь их ни к чему не обязывающие государственно–технические рамки.
15 декабря 1918 Макс Вебер
I
Политически невышколенная нация с недостаточными дилетантскими силами стоит перед задачей заменить работу Бисмарка чем–то другим. Ибо работа эта в прошлом. Это необходимо уже по причинам внешней политики, игравшим весьма важную роль и при строительстве германского государства. Во–первых, из–за того, что распадается династическая Австрия: с точки зрения Бисмарка, такой распад можно назвать процессом, принесшим в жертву принадлежность 10 миллионов немцев к империи ради политической нейтрализации 30 миллионов не–немцев. Во–вторых, потому что перестал существовать династический союз с Россией, который основывался на общности антипольских интересов и на нейтрализации поляков. Одна из причин этого — конец милитаристской эпохи в истории Германии. Другая — то, что в любом случае прежнее династическое разрешение проблемы отдельных германских государств для будущего столь же маловажно, сколь и сама эта проблема. И что теперь? Хотя этот предварительный вопрос представляется в настоящее время практически решенным, все–таки мы еще раз задаем вопрос: парламентская монархия или республика?