Помеченный смертью

Гриньков Владимир Васильевич

51

Ползунов здесь чувствовал себя уверенно. Едва вышел из вагона, взял Полину за руку и потянул за собой.

– Вот здесь, через рельсы, – сказал. – А там я тебя выведу куда надо.

Он явно сторонился людных мест.

– Здесь-то можно ничего не бояться, – засмеялась Полина. – Чего это ты такой сумрачный?

– Здесь как раз и надо бояться.

Он так это серьезно произнес, что Полина согнала с лица улыбку.

– Я от мужа сбежала. Его боюсь. А ты чего боишься… Жора?

Никак не могла привыкнуть

к его новому имени. Дима – как раньше – казалось ей более звучно. Он остановился и заглянул ей в глаза, но ничего не ответил.

Потом они ехали в автобусе. Ползунов старательно отворачивал некрасивое, в шрамах, лицо, но люди все равно косились – те, кто успел заметить шрамы.

– Паскудство какое! – сказал зло Ползунов, когда вышли из автобуса. – Первый же мент меня заберет.

Здесь был частный сектор и людей – почти никого. Сначала шли по улице – широкой и асфальтированной, потом свернули в переулок и, пройдя метров сто, оказались на территории детского сада. Ползунов увлек Полину за собой, подвел к забору, от улицы их укрывали кусты и частокол забора. Раздвинул ветви, показал вперед:

– Дом вон видишь?

Вдруг почему-то закашлялся, и голос его прервался.

– Который дом? – спросила Полина. – Их здесь целая улица, этих домов.

– Где забор зеленый. Видишь? Там еще яблоня.

– Да, вижу.

– Ты пойдешь сейчас туда. Там старушка живет, Мария Нефедовна, скажешь, что от Гриши весточка.

– От Гриши – это от тебя, что ли? То ты Жора, то ты Гриша.

– Она меня всегда так называла.

И опять его голос дрогнул. Полина заглянула ему в глаза и спросила неожиданно тихо:

– Кто она тебе?

– Мать.

Вот почему его голос прерывался.

– Вместе пойдем, – предложила Полина.

– Нет, я не могу.

– Почему?

Он подумал, стоит ли говорить. Пояснил после раздумий:

– Там проверить надо, все ли чисто. Зайди, осмотрись. Чтобы не было никого, только мать. А я тебя здесь подожду.

Полина осторожно тронула ладонью его волосы. Жест был добрый и тревожный одновременно.

– Что происходит? – спросила. – Ты боишься чего-то?

– Потом объясню. – Ползунов отвернулся. – Иди.

Он наблюдал, как Полина перешла улицу, толкнула калитку и скрылась во дворе. Ее долго не было, так показалось Ползунову, и он уже было решил уходить, как вдруг калитка открылась, выглянула Полина и махнула призывно рукой. Ползунов выждал еще немного и вышел из укрытия.

Двор зарос травой. Немытые молочные бутылки грудой лежали у крыльца. Собачья будка была пуста, и краска на ней облупилась. Здесь царило запустение. Все это в мгновение отпечаталось в сознании Ползунова. Он повернулся к Полине, закрывавшей за ним калитку, спросил коротко:

– Ну?

– Она там, в доме…

Хотела еще что-то сказать, но не успела.

– Одна? – быстро спросил Ползунов.

– Да…

И опять не успела ничего больше сказать. Ползунов стремительно пересек двор, вбежал в дом. Мать сидела в комнате на стуле, сложив руки на коленях, и рассматривала что-то на стене. Так была занята, что даже не повернула головы, когда Ползунов вошел, только спросила, все так же вполоборота сидя:

– Это ты, дочка?

Ползунов остановился в дверях и выдохнул негромко:

– Мама!

Он ожидал, что мать бросится к нему и заголосит, и уже готов был принять ее в свои объятия, но она лишь замерла, и тогда он повторил:

– Мама!

Она не обернулась, так и сидела неподвижно, и Ползунов подошел к ней. Приблизился, склонился, она обернула наконец к нему свое лицо, и что-то в этом лице было не так, а в следующий миг Ползунов понял – она слепая. Ослепла. У него ноги подкосились, он осел, упал перед ней на колени, а мать протянула руки и стала ощупывать его лицо, едва прикасаясь кончиками пальцев. У него текли слезы, он впервые плакал с самого детства, всегда был крепкий, а здесь не сдержался и стоял на коленях, замерев, будто ожидал приговора, и вдруг услышал над собой:

– Гришенька!

Узнала его, увидела не глазами, а сердцем, и тоже плакала, из невидящих глаз бежали слезы.

– Сынок! – шептала. – Гришенька! Что же ты к мамочке своей так долго не шел? Вот ты, родименький.

И плакала. И Полина плакала, стоя в дверях и не смея приблизиться. А мать вдруг застонала и стала раскачиваться из стороны в сторону, колченогий стул под ней скрипел в такт ее движениям, и это была страшная музыка – женский стон, больше похожий на вой, и скрип старой мебели. Ползунов смотрел на мать с мистическим ужасом, и ему казалось, что волосы на его голове шевелятся. И когда уже с ума мог сойти от этого воя, вдруг скрипнула входная дверь. Ползунов резко поднялся и отступил к стене. Вошедшая женщина – она была одна – всматривалась внимательно в его лицо, и он отвернулся. Спросил у нее голосом, который и сам не узнал:

– Что с ней?

Мать все так же раскачивалась на стуле, будто не о ней шла речь.

– Слепая она.

– Я вижу, что слепая! – сказал Ползунов. – Почему она такая?

И пальцем в мать ткнул.

– Она больная. Рассудком повредилась…

Слова Ползунов слышал не очень отчетливо, будто сквозь вату, и чтобы от этого ощущения освободиться, даже взялся за голову.

– …с головой у нее что-то с тех самых пор, как у нее сына расстреляли…

И он понял все. Бросился к матери и закричал, захлебываясь в слезах и крике:

– Мама! Это я, Гриша! Меня не убили, мама! Вот он я!

Распластался на полу, обхватив материнские колени, будто хотел, чтобы она признала его наконец, но мать все так же раскачивалась и пела свою страшную песню, больше похожую на вой.

52

– А я тебя и не признала поначалу, Гриша, – сказала женщина.

Она нарезала толстые ломтики пахучего хлеба. Ползунов сидел за столом и смотрел в одному ему ведомую точку, и вид у него был отсутствующий. Полина забилась в угол старого скрипучего дивана и замерла, будто неживая.