Последний бросок на запад
Шрифт:
Все только и мечтали о желанном тепле в этих продуваемых сотнями сквозняков комнатах, которые покажутся раем после ночевок на снегу, о сухой одежде, о горячей пище в алюминиевых мисках.
Изредка Чернышев оборачивался назад, в ту сторону, где он оставил друга, и немного замедлял шаг. Но потом, плюнув с досады, шел дальше след в след за идущим впереди Бирюком.
Глава 4
На базу Емельянов и Кабанчик вернулись только к утру — выглядели они предельно уставшими.
— Ну-ну… — только и сказал Ивица, заметив бредущих по заснеженному двору рейнджеров. — Так я и знал, что устроите рукопашную. Странно, что живые…
Дима глупо улыбнулся — разговаривать просто не было сил.
— Ага… Батарея уничтожена…
— Вы будете представлены к награде, — неожиданно холодным, металлическим голосом произнес серб. — Но здесь командую я! И впредь никакой самодеятельности! Советую это запомнить!
Емельянов попытался изобразить раскаяние.
— Ладно, идите отдыхайте, — смилостивился Ивица.
Емельянов прошел в свою комнату. Чернышев спал на кровати, укрывшись дополнительно Диминым одеялом — в комнате было немногим теплей, чем во дворе.
— Вернулся? — открыв один глаз, спросил он. — Эй! Эй! Ты что делаешь?! Мне же холодно!
Но Емельянов молча продолжал стягивать с него одеяло.
— Ладно, — миролюбиво сказал Чернышев, поднимаясь. — Мне все равно вставать пора… Хочешь, возьми мое одеяло.
— Давай, — кивнул Емельянов. — А пожрать есть что?
— В шкафу ужин. Для тебя старался: две порции! Разогрей на печке.
— Кормилец ты мой. Что бы я без тебя делал? — улыбнулся Емельянов.
Разминая ноги, натертые сапогами, Дима расположился на кровати, закончив трапезу.
— Ладно, — сказал он, — пора поспать минуток восемьсот — девятьсот…
Встреча Нового года прошла незаметно. За два месяца суровый быт войны затянул русских наемников. С потеплением вечно мокрая обувь беспокоила больше, чем бои с противником.
Вечерело. Емельянов сидел на стуле в гостиной, вытянув ноги к печке-«буржуйке». Пытаясь не обращать внимание на пронизывающий спину холод, он тряпочкой полировал приклад своего автомата, поставив его между ног стволом вниз.
— Тебе еще не надоело? — наконец-то спросил Горожанко, который пытался читать, разбирая через два слова сербскую газету. Он уже час наблюдал за работой товарища, снисходительно улыбаясь.
— А что? Полезное занятие, — невозмутимо ответил Емельянов, любовно поглаживая свое оружие.
— Чем полезное?
— Нервы успокаивает…
— Ну-ну.
В комнате вновь воцарилось молчание, прерываемое разве что треском дров в печке. Весело плясали язычки пламени в «буржуйке»; за дверью завывал ветер, а в стекло били мелкие капли моросящего дождя со снегом.
«Чертова погода, чертова турбаза, чертова война!» — в очередной раз подумал Дима.
Нам часто в фильмах и книгах показывают войну как нечто героическое и романтическое. На самом деле война — это страшная и нудная каждодневная работа; редко приходится атаковать, редко приходится забрасывать вражеские блиндажи лимонками, — тем более тут, в бывшей Югославии, на затянувшейся, всем надоевшей войне.
Сербы считали спорные территории исконно своими землями, а босняков и хорватов — оккупантами; те, в свою очередь, столь же справедливо считали оккупантами сербов. Запад поддерживал католический Загреб. Босняки-мусульмане считали оккупантами и хорватов, и сербов, однако по политическим соображениям в последнее время все больше и больше тяготели к хорватам…
Ни Емельянов, ни Чернышев не вдавались в хитросплетения большой балканской политики. И хотя Чернышев при каждом удобном случае говорил, что воюет не столько ради денег, сколько за идею, это были не более чем пустые слова.
Для Емельянова и его армейского товарища война в экс-Югославии была прежде всего чередой страшной неустроенности, неудобств — то не было воды, то не было света. В одном отбитом у мусульман поселке они поживились шерстяными одеялами и слишком поздно обнаружили, что одеяла полны клопов.
— Ничего, им тоже надо кушать, — шутил Вадим. — Мы их потом в Россию привезем — как сувенир с войны…
Но легче от этих шуток не становилось…
Правда, нельзя было сказать, чтобы Дмитрий сильно сожалел о своем решении приехать сюда. Как бы там ни было, а здесь он на свободе. Его привыкший к нагрузкам организм без труда справлялся с трудностями военного времени. Жить, в общем, было можно. Правда, можно и быть убитым, но это, как заметил Кабанчик, — «одна из небольших издержек нашей профессии».
Во время отдыха наемник с удовольствием подсчитывал ту прибыль, которую он должен был получить в виде процентов от вложенных в «Парекс-банк» денег за продажу краденой «бээмвухи». Переводя бундесмарки, которыми здесь платили, в доллары, а доллары — в те удовольствия, которым он может предаться в какой-нибудь мирной стране, он испытывал чувство блаженства.
Еще полгодика — и можно будет уехать туда, где его никто не станет искать, где нет страшной Бутырки, столыпинских вагонов и всего этого российского идиотизма…
— Слушай, — обратился он к сидящему напротив Бирюку, — а чем ты собираешься потом заниматься?
Бирюк посмотрел на него задумчивым взглядом. Емельянов подождал несколько минут, затем, сообразив, что в ближайшие два-три часа ответа от него не дождешься, задал тот же вопрос Андрею Горожанко.
— А я собираюсь поездить по Европе, — мечтательно вздохнул Андрей. — Германия, Франция, Испания… Потом по Африке, в Израиль, в Арабские Эмираты… Ты представляешь, как славно потом будет разложить на столе привезенные фотографии: и здесь я был, и там я был…