Последний русский

Магомет С. А.

Что касается соседней квартиры, пострадавшей при пожаре, то жилплощадь, отрезанная у Никиты, стало быть, была присоединена к ней. И история с этой квартирой была не менее странной. Она пустовала до пожара, однако никто в нее не вселялся и после. Ремонт, следствием которого явилось возведение стены и «уплотнение» Никиты, был произведен лишь самый черновой, без отделки, и на этом, судя по всему, закончился. Можно предположить, что, воспользовавшись произошедшим, квартиру придерживал для себя кто-то из большого начальства. Однако ничего подобного. Все последующие годы квартира оставалась как бы необитаемо. Причем именно «как бы». Замки имелись, глазок был врезан. И опечатана квартира не была. Даже шершавый резиновый коврик перед дверью

лежал. Время от времени там как будто появлялись какие-то бесцветные личности, к тому же совершенно бесшумные. Ни сам Никита, ни кто из соседей никогда с ними не сталкивался, – ни в лифте, ни на лестничной площадке. Между тем свет в окнах иногда загорался (хотя свет такой, какой бывает, когда светит голая лампочка без абажура). Что за чудеса? С равной долей вероятности можно было предположить, что в квартире сделалось «нечисто» или что это была явочная квартира, «точка», и там обосновались люди из госбезопасности и спецслужб. Среди жильцов, последняя версия пользовалась большей популярностью. На нечистую силу, будь то хоть сам черт, не посмотрели бы – затеяли квартирную тяжбу. Но при всей человеческой жадности к пустующим жилым площадям, никто из жильцов на квартиру своих прав не заявлял, и заполучить не стремился. А главное, никому никогда не приходило в голову самое простое: отправиться в жилищную контору или еще куда, чтобы удовлетворить свое любопытство законным порядком. Не связывались, стало быть.

Помню эти несколько черных оконных проемов, закоптелый над ними фасад дома. Может быть, это моя ложная память, а может, я действительно помню, что мы с Павлушей были еще дошкольниками прибегали сюда, поднимались поглазеть на черную, выгоревшую квартиру – «где сгорела красавица Марго». Самого пожара-то я не помнил, ни пламени, ни искр, ни дыма, а только жуткое обугленное пространство. Воображение?

Итак, я стоял на лестничной площадке 9-го этажа, переводя взгляд с одной двери на другую – №18 (квартира Никиты) и №19. Словно забыл, куда направлялся, или потерял ориентировку.

Лифт постоял, свет в коробке погас, вибрация тросов успокоилась. Лампочка на лестничной площадке перегорела, было почти темно. И тишина полнейшая. Чересчур уж тихо. Тихо-то оно тихо, вот и почудилось, что за мной наблюдают. Два дверных «глазка» неподвижно, словно выжидающе, уставились на меня. И непонятно, какой пристальнее.

Очень хотелось состроить рожу или высунуть язык. Но, даже будучи уверенным, что на самом деле никто на меня не смотрит, я все-таки воздержался. Хотя, нет. То есть полной уверенности было. Вот она гнетущая загадочность «симметрии-асимметрии».

На самом деле донимала мысль: с какой это стати я вот так приперся – ни с того ни с сего заявился за Натальей к Никите? Что за нетерпение? Вполне мог бы подождать и на улице.

Я на цыпочках приблизился к №19 и, наклонившись, приложил ухо к самой двери. Ни звука. Скорее всего, самовнушение, игра воображения. Но за дверью явственно ощущалось чье-то присутствие.

Может быть, это еще вообще не открытый феномен: пустое пространство, от которого ты наглухо отгорожен, вдруг начинает пульсировать-вибрировать, жить свое внутренней жизнью, и тем питает твое воображение?.. «Реальность происходящего» теряет в этом смысле всякое значение, поскольку ты все равно ничего об этом не знаешь. А то, о чем ничего не знаешь, и, пожалуй, никогда не узнаешь, но о чем, однако, начинаешь размышлять, неизбежно превращается в представление. Вот оно-то и продуцирует вибрации-пульсации. Между тем это единственное сколько-нибудь надежное знание, которым ты располагаешь… И вот парадоксальный вывод – оно, твое представление, и является единственно реальным положением вещей за любой закрытой дверью…

От №19 я перешел к №18. У Никиты тоже ни звука. Но Наталья должна быть там. Да и сам Никита, естественно…

Вдруг, дернувшись, натянулись и загремели тросы лифта, и на краткое время вспыхнул свет, озаривший лестничную площадку из кабины лифта, который вызвали вниз…

В следующий момент Никита громко окликнул меня из-за двери:

– Это ты, Сереженька?

– Я, Никита Иванович, – пробормотал я, вздрогнув от неожиданности.

– Заходи, дорогой!

Дверь отворилась. Передо мной маячила громадная, но болезненно рыхлая и согбенная фигура хозяина.

Запахло свеже сваренным борщом, котлетами. Должно быть, Наталья готовила отцу еду.

Не зная, что сказать, я неуверенно топтался в маленькой прихожей. А украдкой все старался заглянуть в комнату, не идет ли Наталья. Думал лишь о том, что ей сказать, и, как нарочно, ничего не лезло в голову.

– Добрый вечер, Сереженька, – поприветствовал меня Никита таким тоном, какой бывает у взрослых, когда те с преувеличенной вежливостью намекают детям, что те забыли поздороваться, и поучить их хорошим манерам.

– Добрый вечер, Никита Иванович, – поспешно кивнул я.

Наталья не появлялась.

– Что там за жильцы? – полюбопытствовал я и похлопал ладонью по стене. – Что за соседи? Неужели до сих пор не знаете? За столько лет!

Никита взглянул на меня, словно не понимая. Что за странные вопросы.

– Соседи как соседи.

– Может, спецслужбы?.. Или нечистая сила?

– Может быть, может быть, – хмыкнул он.

Приобняв меня за плечи, Никита решительно развернул меня и подтолкнул в комнату.

– Садись. Располагайся, как дома, – радушно говорил он. – Сейчас расскажешь мне обо всем. А потом мы с тобой неторопливо, по-московски чаю попьем, и еще поговорим…

Он усадил меня на ужасно истертый кожаный диван, застеленный ветхим клетчатым пледом, с высокой спинкой, обитой по краям бронзовыми гвоздями с почерневшими шляпками, а сам уселся в кожаное кресло, еще более истертое и облупленное. И сам Никита, хотя ему было каких-нибудь шестьдесят лет, не больше, был под стать креслу: выглядел не просто пожилым человеком, а настоящей развалиной.

В комнате не то чтобы грязь. Наоборот, вроде бы опрятно. Но как-то залапано, засижено, как мухами, что ли. Да и припахивало смрадненько. Как все старики, не позволял Наталье выгрести мусор из всех углов?.. На столе груда всевозможных лекарств. Как у мамы. Такую же груду я поспешно вынес во двор и свалил в мусорный бак еще накануне похорон.

Прежде, помнится, все вещи, все пустячные диковинки были у него на виду повсюду, но теперь кругом были лишь чехлы да картонные коробки. Должно быть, все упрятано туда. Как будто перед отъездом. У меня мелькнуло в голове, что если он и собирался отъезжать, то уж, наверное, не туда, куда можно доехать на поезде или долететь на самолете…

На подоконнике стеклянная банка с заплесневелыми корками. Неужели и он промышляет старухиным промыслом? Или просто по-стариковски любит кормить птичек, радуясь, как ребенок, наблюдая, как они дерутся из-за крошек, выхватывают друг у друга из-под носа?

Чем он тут, у себя в берлоге, занимался целыми днями? Неужели только спал да телевизор смотрел?

– Хотите, я приготовлю чай?

– Любезный мальчик. Нет. Это потом. Чай после…

Оплавленная восковая фигура. Под глазами коричневые круги, щеки ввалились. И весь вид уж очень нечистый. Наталья жаловалась, что Никита стал капризничать: отказывался сам мыться, требовал, чтобы она его помыла. Подванивал слабо, но тошнотворно. Бедный он, некуда ему было от этого деться. Принужден был постоянно носить с собой этот сладковатый шлейф выгребной ямы. Несмотря на лето, обряжен в несколько фланелевых и хлопчатобумажных рубашек и маек, ветхий махровый халат, ворсистые штаны, шерстяные носки, обут в тряпичные шлепанцы. Да еще поверх всего наброшен выцветший плащ, вроде скотландярдовского макинтоша. На плешивой голове просвечивали сальные наслоения – разве что скребком соскребать.