Послы
Шрифт:
— Мне ужасно хочется знать, что вы о ней подумаете. К тому же, — заявил он, для вас это удобный случай познакомиться с настоящей jeune fille [67] — я имею в виду тип — который вам, как наблюдателю нравов, полагаю, грех упускать. Вас ждет впечатление, которое вы увезете в Америку, где, в свою очередь, у вас в изобилии найдется, с чем его сравнить.
Стрезер прекрасно знал, какого сравнения хотелось Чэду и, хотя он полностью согласился со своим юным другом, не преминул отметить в уме, что до сих пор ему еще ни разу так откровенно не напоминали, что его — как он и сам, правда, постоянно про себя, это выражал — используют. С какой, собственно, целью — он и сейчас не вполне улавливал; тем не менее сознание, что он оказывает услугу, ни на минуту его не покидало. Он лишь догадывался, что услуга эта весьма нужна тем, кому играла на руку; сам он, по правде сказать, находился в ожидании того момента, когда она обернется для него бедой, более того, невыносимой бедой. Он не видел выхода из создавшегося положения, разве только в силу какого-то перелома в событиях, который дал бы ему предлог для возмущения. Изо дня в день он рассчитывал набрести на повод возмутиться; меж тем каждый следующий день открывал на его пути новый и более завлекательный поворот. Искомый повод отодвинулся сейчас много дальше, чем в канун его приезда,
67
девушкой (фр.).
Во всяком случае, теперь каждый раз, охватывая мыслью полученное накануне письмо, он врачевал свою совесть вопросом: «А что еще я могу сделать… что еще могу я сделать, кроме как все ей рассказать?» Убеждая себя, что он и в самом деле ничего от нее не скрыл, все-все рассказал, Стрезер беспрестанно старался обнаружить отдельные подробности, о которых ей не поведал. Но когда в редкие мгновения или бессонными ночами ему удавалось отыскать в памяти такую частность, всегда оказывалось — при более глубоком рассмотрении, — что она, по сути, не стоит внимания. Когда же возникало новое, по его мнению, обстоятельство или уже доложенное заявляло о себе вновь, он непременно тотчас брался за перо, словно из боязни что-то упустить, а также для того, чтобы с полным правом сказать себе: «Она уже знает — сейчас, пока меня это волнует». Он находил большое облегчение в том, что никогда не откладывал на завтра описание и объяснение происходящих событий, а потому ему не придется предъявлять на более поздней стадии ничего такого, чего бы он вовремя не предъявил или что как-то завуалировал или смягчил в надлежащий момент. «Она уже знает» — успокоил он себя и сейчас, имея в виду свежие новости о знакомстве Чэда с двумя дамами, не говоря уже о совсем свежей относительно своего собственного знакомства с ними. Иными словами, миссис Ньюсем у себя в Вулете знала в тот же вечер о его знакомстве с мадам де Вионе, как знала, что он намеренно отправился к ней с визитом, и знала, что он нашел эту даму необычайно привлекательной и что ему, несомненно, еще предстоит многое сообщить. Далее она узнала, или вскоре должна была узнать, что он, опять-таки намеренно, отказался от повторного визита к графине — Стрезер не без задней мысли произвел мадам де Вионе в графини, — и когда Чэд от ее имени осведомился, в какой день ему желательно у нее отобедать, дал совершенно недвусмысленный ответ:
— Крайне признателен, но… исключено.
Он попросил молодого человека передать мадам де Вионе свои извинения и выразил уверенность, что тот поймет: в его, Стрезера, положении это вряд ли подобает. Миссис Ньюсем он, однако, забыл сообщить, что обещал «спасти» мадам де Вионе; но, если уж касаться этого воспоминания, — он ведь не обещал ей стать завсегдатаем в ее доме. Что понял тут Чэд, можно было заключить из того, как он держался, а держался он в данных обстоятельствах так же легко и свободно, как и во всех других. Чэд всегда держался легко и свободно, когда все понимал, и даже с еще большей легкостью и свободой, — что почти невозможно! — когда ничего не понимал. Он заверил Стрезера, что все уладит к всеобщему удовольствию, и не замедлил исполнить, заменив отвергнутый обед нынешним ужином, — как готов был заменить любой обед или ужин, любые званые вечера, в отношении которых его старинный друг почему-то питал смешное предубеждение.
— Помилуйте, я вовсе не иностранка; напротив, следую всему английскому, насколько могу, — сказала Стрезеру Жанна де Вионе, как только он, порядком робея, опустился возле нее в кресло, из которого при его появлении в petit salon поднялась мадам Глориани. Мадам Глориани — дама в черном бархате и белых кружевах, с напудренными волосами, чье несколько громоздкое величие, с кем бы оно ни соприкасалось, растворялось в милостивом лепете на малопонятном волапюке, [68] — поднялась, уступая место этому нерешительному джентльмену, предварительно одарив его благосклонным приветствием, загадочные модуляции которого, по всей видимости, означали, что даже по прошествии двух воскресений она его узнала. Оставшись с Жанной вдвоем, наш друг позволил себе заявить, — пользуясь привилегией возраста, — что не на шутку напуган перспективой занимать барышню-иностранку. Нет, он боится не всех барышень: с юными американками он в полном ладу. Вот в ответ на это Жанна, защищаясь, и сказала:
68
…в милостивом лепете на малопонятном волапюке… — Волапюк — искусственно созданный международный язык, который так и не получил распространения. Иногда волапюком называют набор непонятных слов, пустых, бессодержательных фраз.
— Помилуйте, я почти американка: маме очень хотелось, чтобы я была такой — то есть как американка. Ей очень хотелось, чтобы я пользовалась всякими свободами. Она убедилась на опыте, что это дает прекрасные результаты.
Она, на взгляд нашего друга, обладала редкостной красотой — нежная пастель в овальной раме; его воображение тотчас поместило ее пленительный образ в длинную галерею: портрет маленькой принцессы, о которой известно только то, что она умерла молодой. Жанне, без сомнения, не было суждено умереть молодой, но все равно к ней нельзя было отнестись легко. Ему приходилось туго — туго, потому что он ни в коем случае не желал касаться вопроса ее отношений с неким молодым человеком. Ужасный этот вопрос — о молодом человеке, и нельзя же, в самом деле, обращаться с такой девушкой словно со служанкой, заподозренной в амурных шашнях. И потом, молодые люди, молодые люди… в сущности, это их дело или, во всяком случае, ее… Она выглядела взволнованной, даже слегка возбужденной — до той степени, когда в глазах то появляется, то исчезает блеск, а на щечках рдеют два пятна — возбужденной из-за великого события, каким был в ее жизни обед в чужом доме, и еще более великого — разговора с джентльменом, который представлялся ей очень, очень старым; в очках, морщинах и с вислыми, седоватыми усами. По-английски она изъяснялась божественно, пленительнее всех, кого, как решил наш друг, ему довелось слышать; то же самое он сказал себе несколько минут назад, когда она
— У него отменный вкус, у нашего юного друга, — вот что сказал Стрезеру Глориани, — поворачиваясь к нему от приковавшей его внимание картины, которая висела у двери. Названная знаменитость только-только вошла в petit salon — очевидно, в поисках мадемуазель де Вионе, и, пока Стрезер подымался из кресла рядом с занимаемым ею, прославленный скульптор, зацепившись взглядом за картину, остановился, чтобы ее рассмотреть. Это был ландшафт, небольшой по размеру, но французской школы, — что, как с радостью отметил про себя Стрезер, он знал, — и мастерски написанный, о чем, ему приятно было думать, он мог бы догадаться; рама была много шире полотна, и, наблюдая, как Глориани обозревает этот экземпляр из коллекции Чэда — чуть ли не водя по холсту носом и быстро двигая головой из стороны в сторону и сверху вниз, — он подумал, что никогда не видел, чтобы так смотрели на картину. Мгновение спустя художник и произнес те слова, произнес, любезно улыбаясь, протирая пенсне и поглядывая вокруг, — короче, всем своим видом и еще чем-то, что, Стрезеру казалось, он улавливал в его особенном взгляде, отдавая вкусу Чэда такую дань, которая многое раз и навсегда расставила по своим местам. Стрезером сейчас, как никогда прежде, владела уверенность, что все вокруг него, но совершенно помимо него, постепенно обретает свое место. Еще за ужином, за которым они сидели отнюдь не рядом, в улыбке Глориани — итальянской и совершенно непроницаемой — ему мнился своего рода привет: правда, нечто важное, что так поразило его на приеме в саду, теперь из нее ушло; словно мгновенная связь, завязавшаяся благодаря скептическому интересу друг к другу, распалась. Теперь он осознал то, что было на самом деле: не скептический интерес, а полное различие; и, невзирая на это различие, знаменитый скульптор как бы подавал ему сигнал — почти соболезнующе, но — о! до чего же равно душно! — словно сквозь толщу водяного пласта. Он наводил для него мост очаровательной пустой вежливости, на который Стрезер не решился бы ступить полной ступней. Эта мысль, пусть мимолетная и запоздалая, сослужила свою службу: он обрел спокойствие, и наваждение рассеялось — рассеялось при звуке произносимых слов, и, обернувшись, он увидел, как Глориани, расположившись в кресле, беседует с Жанной де Вионе, и в ушах Стрезера вновь возникло фамильярно-дружеское и уклончивое: «Ой! Ой! Ой!», которое две недели назад побудило его безуспешно атаковать мисс Бэррес. У нее, этой живописной и оригинальной леди, был вид, неизменно поражавший его соединением архаичного и современного — вид человека, подхватывающего остроту, которой они уже обменивались. Архаичным тут, без сомнения, оказывался смысл, а современной — манера, в которой его использовали. Как раз сейчас Стрезеру пришло на мысль, что добродушная ирония мисс Бэррес не иначе, как имела под собой какое-то основание, и его несколько беспокоил тот факт, что она не пожелала высказаться яснее, а, напротив, довольная собственной наблюдательностью, весьма в ней очевидной, заявила, что никакие силы не заставят ее сказать ему больше, чем уже сказано.
Стрезеру ничего не оставалось, как, уклонившись от темы, осведомиться, куда она дела Уэймарша, хотя и сам уже владел ключом к этой тайне, в чем и удостоверился, услышав в ответ, что тот находится в соседней гостиной, где беседует с мадам де Вионе. Мысленно полюбовавшись этим сочетанием, Стрезер, в угоду мисс Бэррес, спросил:
— Как, она тоже подпала под чары?..
— Нет, отнюдь… — мгновенно отозвалась мисс Бэррес. — Она его ни во что не ставит, ей с ним скучно; она вам тут не помощник.
— О, — рассмеялся Стрезер, — не может же она во всем преуспеть.
— Несомненно, какой бы бесподобной ни была. Впрочем, и он ее ни во что не ставит. Нет, ей не отнять его у меня — да она и не стала бы, даже если бы могла: у нее своих поклонников не счесть. Я не знаю случая, когда она потерпела бы поражение. А нынче, когда она так ослепительна, было бы странно… Только ей и самой он ни к чему. А потому ваш друг останется при мне. Je suis tranquille. [69]
69
Я спокойна (фр.).
Стрезер понял, что она хотела выразить, но не преминул подвести собеседницу туда, куда ему было нужно:
— Она и в самом деле кажется вам нынче ослепительной?
— Конечно. Такой я, пожалуй, ее еще не видела. А вам разве нет? А ведь это ради вас.
— Ради меня? — удивился Стрезер, демонстрируя полную искренность.
— Ой! Ой! Ой! — воскликнула мадам Бэррес, демонстрируя как раз обратное.
— Что ж, — тотчас сдался он, — она и вправду нынче иная — веселая.
— Веселая! — рассмеялась мисс Бэррес. — А какие у нее плечи! Хотя плечи остались те же.
— Плечи у нее вне всяких сомнений, — подтвердил Стрезер. — Но дело не в плечах.
Его собеседница еще больше оживилась и, проявляя — между двумя затяжками — тончайшее чувство смешного, видимо, получала огромное удовольствие от их разговора.
— Да, не в плечах.
— А в чем же? — уже серьезным тоном осведомился Стрезер.
— Да в ней самой. В ее расположении духа. В ее обаянии.