Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма
Шрифт:
Но если все это так, тогда по крайней мере одна возможная форма новой радикальной культурной политики становится очевидной, с одной последней эстетической оговоркой, которую надо здесь сделать. Производители культуры и теоретики из числа левых, особенно те, кто был сформирован буржуазными культурными традициями, наследующими романтизму и превозносящими спонтанные, инстинктивные или бессознательные формы «гения», часто, в том числе и по совершенно очевидным историческим причинам, таким как ждановизм или печальные последствия политического и партийного вмешательства в искусство, повинуясь собственной реакции, позволяли запугать себя отречением буржуазной эстетики и особенно высокого модернизма от одной из освященных временем функций искусства, а именно от педагогической и дидактической функции. Наставническая функция искусства, однако, всегда подчеркивалась в классические времена (хотя тогда она, в основном, принимала форму моральных поучений), тогда как замечательное и все еще недостаточно понятое творчество Брехта утверждает — по-новому, в формально новаторской и оригинальной манере, подходящей для момента собственно модернизма — новую сложную концепцию отношения между культурой и педагогикой. Культурная модель, которую я собираюсь предложить, точно так же выводит на передний план когнитивные и педагогические аспекты политического искусства и культуры, аспекты, в разных отношениях подчеркиваемые и Лукачем, и Брехтом (для разных моментов, соответственно, реализма и модернизма).
Мы не можем, однако, вернуться к эстетическим практикам, разработанным на основе исторических ситуаций и дилемм, которые уже не наши. В то же время концепция пространства, разработанная здесь, указывает на то, что модель политической культуры, подходящая нашей ситуации, должна будет обязательно поднять пространственные вопросы в качестве ее фундаментального организующего устремления. Я поэтому дам временное определение эстетики этой новой (гипотетической) культурной формы, назвав ее эстетикой когнитивного картографирования.
В классической работе «Образ города» Кевин Линч поведал нам, что отчужденный город — это, прежде всего, пространство, в котором люди не могут картографировать (в своем сознании) ни свое собственное положение, ни городскую тотальность, в которой они находятся: наиболее очевидным примером являются решетки, как в Джерси-Сити, где не работает ни один из традиционных маркеров (памятники, развязки, естественные границы, ракурсы, создаваемые зданиями). Следовательно, снятие отчуждения в традиционном городе предполагает практическое завоевание чувства места и строительство или реконструкцию взаимосвязанного ансамбля, который можно держать в памяти и который отдельный субъект может картографировать, в том числе заново, следуя за мобильными, альтернативными траекториями. Работа Линча намеренно ограничена избранной темой, то есть проблемой города как такового; однако эта работа становится удивительно плодотворной, если спроецировать ее вовне на некоторые из более крупных национальных или глобальных пространств, которых мы здесь касались. Также не следует слишком поспешно предполагать, что его модель — хотя она поднимает весьма важные проблемы репрезентации как таковой — в том или ином отношении легко опровергается общепринятой постструктуралистской критикой «идеологии репрезентации» или мимесиса. Когнитивная карта не является, строго говоря, миметической в этом старом смысле; действительно, теоретические вопросы, которые она ставит, позволяют нам обновить анализ репрезентации на более высоком и намного более сложном уровне.
Начать с того, что существует и более интересное схождение межу эмпирическими проблемами, изученными Линчем в категориях городского пространства, и значительным альтюссеровским (и лакановским) переопределением идеологии как «представления отношения Воображаемого субъекта к его Реальным условиям существования» [119] . Конечно, именно это призвана делать когнитивная карта в более узких рамках повседневной жизни в физическом городе: обеспечивать индивидуальному субъекту ситуационное представление этой более обширной и по-настоящему непредставимой реальности, каковой является ансамбль социальных структур как целое.
119
Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства//Неприкосновенный запас. 2011. No. 3 (77).
В то же время работа Линча указывает на еще одну линию развития, поскольку картография сама составляет ее ключевую инстанцию опосредования. Обращение к истории этой науки (которая есть еще и искусство) показывает нам, что модель Линча, на самом деле, не соответствует производству карт в том виде, какой оно впоследствии приобретет. Субъекты Линча, скорее, занимаются докартографическими операциями, чьи результаты традиционно описываются как маршруты, а не карты, то есть как диаграммы, организованные вокруг все еще субъект-центрированного или экзистенциального путешествия, в ходе которого отмечаются разные ключевые черты — оазисы, горные гряды, реки, памятники и т.п. Наиболее развитая форма подобных диаграмм — это мореходный маршрут, мореходная карта или портулан, в котором черты береговой линии отмечались для использования средиземноморскими штурманами, редко отважившимися выходить в открытое море.
Тогда как компас тут же вводит новое измерение в мореходные карты, которое в конечном счете изменит проблематику маршрута и позволит нам поставить проблему собственно когнитивного картографирования в гораздо более сложном виде. Дело в том, что новые инструменты — компас, секстант и теодолит — не просто соответствуют новым географическим или навигационным проблемам (сложному вопросу определения долготы, особенно на изогнутой поверхности планеты, в отличие от относительно простого вопроса широты, которую европейские навигаторы и по сей день могут эмпирически определять благодаря зрительному осмотру африканского побережья); они еще и вводят совершенно новую координату-отношение к тотальности, особенно в том смысле, в каком она опосредована звездами и новыми операциями вроде триангуляции. В этот момент когнитивное картографирование в более широком смысле начинает требовать координации экзистенциальных данных (эмпирического положения субъекта) со внешними для жизни, абстрактными концепциями географической тотальности.
Наконец, с первым глобусом (1490) и изобретением проекции Меркатора примерно в то же самое время возникает и третье измерение картографии, которое тут же указывает на то, что сегодня мы могли бы назвать природой кодов репрезентации, то есть на внутренние структуры различных медиа, на вмешательство в более наивные миметические концепции картографирования совершенно нового фундаментального вопроса о языках самой репрезентации, особенно неразрешимой (и едва ли не гейзенберговой) дилеммы переноса изогнутого пространства на плоские карты. В этот момент становится ясно, что не может быть истинных карт (и в то же время становится ясно, что возможен научный прогресс или даже диалектическое продвижение в разные исторические моменты картографирования).
Если переложить теперь все это на совершенно иную проблематику альтюссеровского определения идеологии, стоило бы выделить два пункта. Первый состоит в том, что сегодня альтюссеровское понятие позволяет нам заново продумать эти специальные географические или картографические вопросы в категориях социального пространства — например, в категориях социального класса и национального или интернационального контекста, в категориях того, как все мы по необходимости также составляем когнитивные карты нашего индивидуального отношения к локальным, национальным или международным классовым реалиям. Однако переформулировать таким образом проблему — значит также столкнуться вплотную с теми самыми сложностями в картографировании, которые заданы — в возвышенной и своеобразной манере — самим глобальным пространством постмодернистского или мультинационального момента, который мы обсуждаем. Это не просто теоретические проблемы; у них есть насущные практические и политические следствия, что очевидно по привычным для жителей первого мира ощущениям, что экзистенциально (или «эмпирически») они действительно живут в «постиндустриальном обществе», в котором исчезло традиционное производство и в котором больше нет общественных классов классического типа — убеждение, оказывающее непосредственное воздействие на политический праксис.
Второй пункт состоит в том, что возвращение к лакановской подкладке теории Альтюссера может дать нам возможность полезного и многообещающего методологического расширения. Формулировка Альтюссера заново мобилизует старое и ставшее уже классическим Марксово различие межу наукой и идеологией, которое имеет кое-какую ценность для нас и сегодня. Экзистенциальное — позиционирование отдельного субъекта, опыт повседневной жизни, монадическая «точка зрения» на мир, которой мы по необходимости, будучи биологическими субъектами, ограничены — в формуле Альтюссера неявно противопоставлена царству абстрактного знания, которое, как напоминает нам Лакан, никогда не полагается внутри какого-либо субъекта и актуализируется не им, но скорее той структурной пустотой, которая названа le sujet suppose savoir (субъектом, предположительно знающим), субъект-местом знания. Утверждается при этом не то, что мы не можем знать мир и его тотальность в некоем абстрактном или «научном» смысле. Марксистская «наука» как раз предлагает нам такой путь познания и абстрактной концептуализации мира в том смысле, в котором, к примеру, важная книга Манделя предлагает богатое и проработанное знание о глобальной мировой системе, о которой мы ни разу не сказали, что она непознаваема — она непредставима, но это совсем другое дело. Другими словами, формула Альтюссера указывает на разрыв, зазор между экзистенциальным опытом и научным знанием. Идеология в таком случае имеет определенную функцию — изобрести способ связи двух этих разных аспектов. Истористский взгляд на это определение хотел бы добавить, что подобная координация, производство функционирующих и живых идеологий имеют свои отличия в разных исторических ситуациях, но важнее всего то, что могут быть исторические ситуации, в которых это вообще невозможно, и может быть, такова наша ситуация в продолжающемся кризисе.
Однако лакановская система является трехсторонней, а не дуалистической. Марксовому и альтюссеровскому противопоставлению идеологии и науки соответствуют только две из трех лакановских функций, а именно Воображаемое и, соответственно, Реальное. Но наше отступление о картографии с этим последним соображением о собственно репрезентационной диалектике кодов и способностей отдельных языков или медиа напоминает нам о том, что до сего момента мы упускали из виду собственно лакановское Символическое.