Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма
Шрифт:
Структура производственной функции домохозяйства придает особое значение параллельным услугам, выполняемым фирмами и домохозяйствами как организационными единицами. Подобно типичной фирме, анализируемой в стандартной теории производства, домохозяйство инвестирует в основные фонды (сбережения), капитальное оборудование (товары длительного пользования) и капитал, воплощенный в «рабочей силе» (человеческий капитал членов семьи). Как организационная единица, домохозяйство, подобное фирме, участвует в производстве, используя свою рабочую силу и капитал. И домохозяйство, и фирма рассматриваются в качестве максимизатора своей объективной функции, подчиненной ресурсным и технологическим ограничениям. Модель производства не только подчеркивает то, что домохозяйство является наиболее подходящей базовой единицей анализа в теории потребления, но также показывает взаимозависимость различных решений домохозяйства: решений относительно предложения семейной рабочей силы, расходов времени и товаров при анализе единичного периода времени и решений касательно брака, размера семьи, привязки семейной рабочей силы и расходов на товары и инвестиции в человеческий капитал при анализе жизненного цикла.
Признание важности времени как дефицитного ресурса в домохозяйстве сыграло ключевую роль в развитии эмпирических применений подхода к производственной функции домохозяйства [241] .
241
у. Becker G. Op. cit. P. 141.
Я должен допустить, что, по моему мнению, со всем этим можно согласиться и что это дает нам абсолютно реалистическую и разумную картину не только данного человеческого мира, но и всех таких миров, вплоть до первых гоминидов. Позвольте мне подчеркнуть несколько ключевых черт модели Беккера. Первая заключается в акцентуации самого времени как ресурса (еще одна его фундаментальная статья называется «Теория распределения времени»). Это, конечно, очень похоже на тот взгляд на темпоральность, который был у самого Маркса и который получил яркое выражение в «Очерке критики политической экономии», где любая стоимость оказывается в конечном счете вопросом времени. Я также хочу указать на согласованность и родство между этим конкретным тезисом и значительной частью современной теории или философии, которая добилась замечательного расширения того, что считать рациональным или осмысленным поведением. У меня такое впечатление, что особенно после распространения психоанализа, но также в силу постепенного исчезновения «инаковости» на сокращающемся глобальном пространстве и в обществе, насыщенном медиа, осталось совсем мало того, что может считаться «иррациональным» в прежнем смысле «непонятного»: теперь даже самые омерзительные формы человеческих решений и поведения — пытки, которыми занимаются садисты, открытые или скрытые формы иноземного вмешательства, совершаемые государственными руководителями — всем нам понятны (скажем, в терминах дильтеевского Verstehen), что бы мы о них ни думали. Другой и тоже интересный вопрос — есть ли у такого безмерно расширившегося понятия Разума какая-то дополнительная нормативная ценность (как продолжает думать Хабермас) в ситуации, в которой его противоположность, то есть иррациональное, скукожилась почти до полного небытия. И расчеты Беккера (а это слово у него совершенно не предполагает «homo economicus», скорее совершенно нерефлексивное, повседневное и «предсознательное» поведение какого угодно рода) относятся к этому же мейнстриму; действительно, эта система больше всего остального напоминает мне о сартровской свободе, поскольку она включает ответственность за все, что мы делаем: выбор у Сартра (который, конечно, также происходит на не-само-осознанном уровне повседневного поведения) означает ежесекундное индивидуальное или коллективное производство беккеровских «товаров» (которые не обязательно являются гедонистическими в каком-то узком смысле слова, к примеру, точно таким же товаром или удовольствием является также альтруизм). Репрезентируя последствия подобного взгляда мы должны впервые — с некоторым опозданием — произнести слово «постмодернизм». На самом деле, только романы Сартра (которые суть сборники примеров, огромные и незавершенные фрагменты) дают нам некоторое представление о том, на что была бы похожа репрезентация жизни, которая бы интерпретировала и пересказывала каждый человеческий жест и поступок, каждое желание и решение в терминах беккеровской модели максимизации. Подобная репрезентация явила бы особенный мир без трансцендентности и перспективы (к примеру, смерть здесь — просто еще один вопрос максимизации полезности) и, конечно, без сюжета в каком-либо из традиционных смыслов, поскольку все выборы тут были бы равноудалены и находились бы на одном и том же уровне. Аналогия с Сартром указывает, однако, на то, что прочтение такого рода — которое должно в значительной мере оказываться лобовой встречей с повседневной жизнью, без дистанции и без прикрас — могло бы совершено не быть постмодернистским в более фантастических смыслах этой эстетики. Беккер, похоже, упустил более разнузданные формы потребления, доступные при постмодерне, который в иных случаях способен инсценировать нечто близкое к бреду потребления самой идеи потребления: действительно, при постмодерне именно сама идея рынка потребляется с замечательнейшим удовлетворением, словно бы это был бонус или профицит процесса коммодификации. Суховатые расчеты Беккера до этого не дотягивают, и причина не обязательно в том, что постмодернизм не согласуется или не совмещается с политическим консерватизмом, а, скорее, в том именно, что его модель — это вообще модель не потребления, а в конечном счете производства, как уже указывалось ранее. Это напоминает великое введение к «Очерку» Маркса, в котором производство превращается в потребление и распределение, а затем постоянно возвращается к своей базовой производительной форме (в расширенной системной категории производства, которой Маркс желает заменить категорию тематическую и аналитическую)! Действительно, можно, наверное, посетовать на то, что сегодняшние радетели рынка — консерваторы из числа теоретиков — не способны продемонстрировать настоящее наслаждение или jouissance (как мы увидим далее, их рынок служит, преимущественно, в качестве полицейского, который призван охранять нас от Сталина, причем есть подозрение, что Сталин, в свою очередь — это просто псевдоним Рузвельта).
Итак, как описание модель Беккера представляется мне безупречной и совершенно верной тем реалиям жизни, которые нам известны; конечно, когда она становится прескриптивной, мы сталкиваемся с коварнейшими формами реакции (два моих любимых практических следствия: во-первых, угнетенные меньшинства только хуже себе делают, когда дают сдачи, и, во-вторых, «домашнее производство» в специфическом понимании Беккера (см. о нем выше) значительно понижается, когда у жены есть работа). Но легко понять, почему должно получаться именно так. Модель Беккера является постмодернистской по самой ее структуре, состоящей в перекодировании; две разных системы объяснения совмещаются здесь посредством утверждения фундаментального тождества (которое всегда специально квалифицируется в качестве неметафорического, что является вернейшим доказательством намерения ввести метафору): человеческого поведения (особенно семьи и «ойкоса»), с одной стороны, и фирмы или предприятия — с другой. Значительная доля убедительности и ясности порождается в таком случае за счет переписывания таких феноменов, как свободное время и индивидуальные черты, в терминах потенциального сырья. Однако из этого не следует, что фигуральные скобки можно убрать, с триумфом сорвав со статуи покрывало, что позволило бы рассуждать о домашних вопросах в категориях денег и экономики как таковой. Но именно так Беккер и проводит «дедукцию» своих практико-политических выводов. И в этом пункте он тоже становится жертвой абсолютной постмодерности, в которой процесс перекодирования приводит к определенному следствию — приостанавливается все то, что ранее было «буквальным». Беккер желает мобилизовать машинерию метафоры и фигурального отождествления только для того, чтобы в последний момент вернуться к буквальному уровню (который в позднем капитализме уходит у него из-под ног).
Почему ничего из этого не кажется мне особенно скандальным, и как все это можно было бы «правильно использовать»? Как и в случае с Сартром, у Беккера выбор осуществляется в рамках уже заданной среды, которую Сартр как раз и теоретизирует (называя ее «ситуацией»), тогда как Беккер ею пренебрегает. У обоих мы наблюдаем долгожданную редукцию старомодного субъекта (индивида или эго), который оказывается теперь не более чем точкой сознания, направленной на кучу материалов, доступных во внешнем мире, и принимающей в соответствии с этой информацией решения, которые являются «рациональными» в новом расширенном смысле, что они просто могут быть кому-то понятны (или в смысле Руссо или Дильтея, что всякий человек мог бы им «симпатизировать»). Это означает, что мы освобождаемся от всех собственно «иррациональных» мифов о субъективности и можем теперь обратить внимание на саму ситуацию, на этот доступный список ресурсов, каковой и является внешним миром и который мы должны называть, на самом деле, историей. Сартрово понятие ситуации — это новый способ мыслить историю как таковую; Беккер избегает какого-либо сравнимого хода, и не без причины. Я имею в виду, что даже при социализме (как и при более ранних способах производства) можно вообразить людей, действующих в соответствии с моделью Беккера. Иной станет сама ситуация: природа «домохозяйства», запас сырья; да и сама форма и виды «товаров», производимых в этой ситуации. Рынок Беккера, следовательно, ни в коем смысле не заканчивается еще одним прославлением рыночной системы, скорее он невольно перенаправляет наше внимание к самой истории и множеству альтернативных ситуаций, ею предлагаемых.
Следовательно, мы должны подозревать, что эссенциалистская защита рынка в действительности включает в себя совершенно другие темы и проблемы: удовольствия потребления — это не что иное, как следствия идеологической фантазии, доступные для потребителей идеологии, которые покупаются на теорию рынка, не будучи сами ее частью. Действительно, один из крупнейших кризисов новой консервативной культурной революции — и по той же причине одно из ее величайших внутренних противоречий — был продемонстрирован самими этими идеологами, когда появилась некоторая нервозность — следствие того успеха, с которым потребительская Америка преодолела протестантскую этику и смогла пустить свои сбережения (и будущие доходы) по ветру, отдавшись своей новой природе — профессионального покупателя на полной ставке. Однако очевидно, что вы не можете получить и то и другое; не бывает такой вещи, как процветающий и работоспособный рынок, штат потребителей которого был бы укомплектован кальвинистами и трудолюбивыми традиционалистами, знающими цену доллару.
Страсть к рынку на самом деле всегда была политической, чему научила нас великая книга Альберта О. Хиршмана «Страсти и интересы». В конечном счете рынок с точки зрения самой «рыночной идеологии» имеет отношение не столько к потреблению, сколько к государственному вмешательству и, по сути, к порокам свободы и самой человеческой природы. Красноречивое описание знаменитого рыночного механизма предложено Норманом Барри:
Под естественным процессом Смит имел в виду все то, что происходило бы, или ту закономерность события, которая возникла бы из индивидуального взаимодействия в отсутствие того или иного специфического человеческого вмешательства, будь оно политическим по своему типу или же насильственным.
Поведение рынка — это очевидный пример подобных естественных феноменов. Саморегулирующиеся свойства рыночной системы — плод не целенаправленного разума, а спонтанный результат ценового механизма. Соответственно, из определенного единообразия в человеческой природе, включающей, разумеется, естественное желание «улучшить свое положение», можно вывести то, что произойдет, когда правительство нарушит этот саморегулирующийся процесс. Как показывает Смит, законы о подмастерьях, ограничения международной торговли, привилегии корпораций и т.д. подрывают, но не могут полностью уничтожить естественные экономические тенденции. Спонтанный порядок рынка устанавливается благодаря взаимозависимости его составных частей, и любое вмешательство в этот порядок просто опровергает самое себя: «Никакое регулирование торговли не в состоянии вызвать увеличение промышленности какого-либо общества сверх того, что соответствует его капиталу. Оно может лишь дать некоторой части промышленности такое направление, в каком она без этого не могла бы развиваться» [242] . Под выражением «естественная свобода» Смит имел в виду эту систему, в которой каждому человеку, при условии, что он не нарушает (негативных) законов справедливости, предоставлена полная свобода преследовать собственные интересы, как ему заблагорассудится, и состязаться в усердии и капитале с любым другим человеком [243] .
242
Цит. по: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов/пер. с англ. В. С. Афанасьева. М.: Эксмо, 2007. С. 440-441.
243
Barry. On Classical Liberalism. P. 30.
В таком случае сила понятия рынка состоит в его «тотализирующей», как любят сегодня говорить, структуре; то есть в его способности задавать модель социальной тотальности. Оно предлагает еще один способ сместить Марксову модель, который отличается от уже знакомого веберианского и поствеберианского сдвига от экономики к политике, от производства к власти и господству. Однако смещение от производства к обороту — не менее глубокое и идеологическое, и у него есть преимущество, поскольку оно заменяет репрезентациями совершенно иного порядка довольно-таки допотопные фантазийные репрезентации, сопровождавшие модель «господства» начиная с романа «1984» или «Восточного деспотизма» [244] и заканчивая Фуко, то есть заменяет нарративы, показавшиеся довольно комичными новой постмодернистской эпохе. (Далее я буду доказывать, что главным объектом этих новых репрезентаций не является одно лишь потребление.)
244
Имеется в виду работа Карла Августа Виттфогеля «Восточный деспотизм». — Прим. пер.
Но первым делом нам надо понять условия возможности этого иного понятия социальной тотальности. Маркс указывает (опять же в «Очерке») на то, что оборот или рыночная модель исторически и эпистемологически предшествуют другим формам картографирования, создавая первую репрезентацию, за счет которой постигается социальная тотальность:
Обращение есть такое движение, в котором всеобщее отчуждение выступает как всеобщее присвоение, а всеобщее присвоение — как всеобщее отчуждение. Хотя это движение в целом выступает как общественный процесс, а отдельные моменты этого движения исходят от сознательной воли и особых целей индивидов, тем не менее совокупная целостность этого процесса выступает как некоторая объективная связь, возникающая стихийно; хотя она и проистекает из взаимодействия сознательных индивидов, но она не заключена в их сознании и в целом им не подчинена. Их собственное столкновение друг с другом создает для них некоторую стоящую над ними, чуждую им общественную силу; их взаимодействие выступает как не зависящий от них процесс и как не зависящая от них власть. Так как обращение представляет собой некоторую целостность общественного процесса, то оно является также и той первой формой, в которой в качестве чего-то независимого от индивида выступает уже не просто общественное отношение, как это имеет место, например, у монеты или у меновой стоимости, а само общественное движение в целом [245] .
245
Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. С. 141.
В движении этих размышлений поразительно то, что в них, похоже, отождествляются две вещи, понятия которых чаше всего считались совершенно отличными друг от друга: «bellum omnium contra omnes» Гоббса и «невидимая рука» Адама Смита (здесь появляющаяся под прикрытием гегелевской «хитрости разума»). Я бы сказал, что Марксово понятие «гражданского общества» — это нечто такое, что возникает, когда два этих понятия (подобно материи и антиматерии) неожиданно связываются друг с другом. Здесь, однако, важно следующее: то, чего боится Гоббс, как раз и дает Смиту уверенность (в любом случае глубинная природа страха Гоббса странным образом проясняется самоуверенностью определения, данного г-ном Милтоном Фридманом: «Либерал — тот, кто боится, самое главное, концентрации власти» [246] ). Концепция некоего ужасного насилия, присущего самой человеческой природе и нашедшего выход в Английской революции, в контексте которой оно как раз и было теоретизировано («в страхе») Гоббсом, не модифицируется и не смягчается хиршмановской «douceur du commerce» [247] [248] ; у Маркса она строго совпадает с самой рыночной конкуренцией. Отличие не политическое или идеологическое, а историческое: Гоббсу нужна государственная власть, чтобы усмирить и взять под контроль жестокость человеческой природы и конкуренцию; у Адама Смита (и на несколько ином метафизическом уровне у Гегеля) конкурентная система, то есть рынок, сама полностью справляется с усмирением и контролем, не нуждаясь более в абсолютном государстве. Но из всей консервативной традиции явствует ее мотивация страхом и тревогами, в которых гражданская война или городская преступность сами являются всего лишь фигурами классовой борьбы. Таким образом, рынок — это Левиафан в овечьей шкуре: его функция — не в том, чтобы поощрять и увековечивать свободу (не говоря уже о свободе политического типа), а, скорее, в том, чтобы подавлять ее; в связи с такими позициями можно, на самом деле, вспомнить лозунги экзистенциалистских лет — страх свободы, право не иметь свободу. Рыночная идеология заверяет нас, что люди устраивают бардак, когда пытаются управлять своей судьбой («социализм невозможен»), и что нам повезло, поскольку у нас есть межличностный механизм — рынок — которым можно заменить человеческую гордыню и планирование, устранив вообще все человеческие решения. Нам нужно лишь держать его в чистоте и хорошо смазывать, и он — подобно монарху несколько столетий назад — присмотрит за нами и будет держать нас в узде.
246
Friedman M. Capitalism and Democracy. Chicago: University of Chicago Press, 1962. P. 39.
247
Кротость коммерции (фр.). Это парафраза из «Духа законов» Монтескье: «Можно считать почти общим правилом, что везде, где нравы кротки, там есть и торговля, и везде, где есть торговля, там и нравы кротки» (См. Книга XX, Глава 1., пер. А. В. Матешук). — Прим. ред.
248
См.: Хиршман А. О. Страсти и интересы. Политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа. М.: Издательство Института Гайдара, 2012. С. 100.
Однако совершенно иной исторический вопрос — почему эта утешительная замена божества должна была оказаться настолько привлекательной в настоящее время. Объяснение этой радости по поводу новообретенной рыночной свободы через страх Сталина и сталинизма трогательно, но выглядит легким анахронизмом, хотя, конечно, сегодняшняя индустрия ГУЛАГа была ключевым компонентом в «легитимации» этих идеологических репрезентаций (вместе с индустрией холокоста, чьи специфические отношения к риторике ГУЛАГа требуют более детального культурно-идеологического исследования).