Повести
Шрифт:
не обнаружил и следа пугающе начальственной строгости. Теперь это было просто усталое лицо
обремененного многими заботами, плохо выспавшегося, пожилого человека.
71
– Сынки!
– сказал генерал, и что-то в душе лейтенанта странно дрогнуло.
– Все знаете, куда идете?
Знаете, что будет трудно? Но нужно. Видите, метет, - показал он в низко нависшее облачное небо, из
которого падал легкий снежок.
– Авиация на приколе. На вас вся надежда...
Он и еще говорил, наставляя, как вести себя в трудную минуту в тылу, где уже никто, кроме товарища,
не сможет тебе помочь. Но он мог бы и не делать этого - лейтенант имел достаточный опыт боевых
действий в немецком тылу, накопленный за время двухнедельных блужданий по смоленским лесам. А
вот его совершенно не начальнический, почти дружеский тон и его участливое отношение к их полным
неизвестности судьбам с первых слов сразили лейтенанта, который с этой минуты готов был на все,
лишь бы оправдать эту его человеческую сердечность. Даже сама смерть в этот момент не казалась ему
чем-то ужасным - он готов был рисковать жизнью, если это понадобится для Родины и если на это
благословит его генерал.
Наверно, так чувствовал себя не один он, а и другие в этом коротеньком строю во дворе,
преисполненные внимания и решимости. И когда Ивановский, отдав честь, повернул группу на выход, в
его душе неумолчным торжествующим маршем звучали фанфары. Он знал, что выполнит все, на что
послан, иного не должно, а потому и не могло быть...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как лейтенант ни торопил бойцов на последних километрах пути, все же рассвет застал их в голом,
белоснежном после ночной вьюги поле, на подходах к шоссе.
Пользуясь предрассветными сумерками, Ивановский прошел еще километр. Со все возрастающим
риском он приближался к едва заметной на склоне нитке дороги, как вдруг увидел на ней спускающиеся
с пригорка машины. Лейтенант чуть не вскрикнул с досады - не хватило каких-нибудь пятнадцати минут,
чтобы проскочить на ту сторону. В утешение себе он сначала подумал, что машины скоро пройдут, и они
действительно быстро скрылись вдали, но следом появился какой-то конный обоз, потом в обгон его
выскочили из-за пригорка две черные приземистые легковушки. Стало ясно: начинался день и
усиливалось движение; перейти шоссе незамеченными с их самодельной волокушей нечего было и
думать.
Тогда Ивановский, не приближаясь к шоссе, но и не удаляясь от него, круто взял в сторону, на
недалекий голый пригорок с реденькой гривкой кустарника. Укрытие там, судя по всему, было не бог
весть какое, но и ждать в лощине на виду у шоссе тоже никуда не годилось - стало светло, и каждую
минуту их могли обнаружить немцы.
Расходуя последние силы, лыжники взобрались по склону пригорка, едва не вывалив из волокуши
раненого, и лейтенант, превозмогая ставшую привычной боль, устало заскользил к недалекому уже
кустарнику. Однако на полпути к нему перед Ивановским вырос из снега какой-то довольно высокий вал,
ровно прорезавший пригорок и уходивший к шоссе. Лейтенант в недоумении остановился, но вскоре все
понял и обрадованно махнул медленно бредущим за ним товарищам - давайте скорее!
Это был полузаметенный снегом противотанковый ров, одно из тех многокилометровых полевых
сооружений, которые с начала войны во всех направлениях изрезали русскую землю. Сколько труда
было затрачено на их устройство, но лейтенант не мог вспомнить случая, чтобы такой ров сколько-
нибудь задержал продвижение танковых армий Гитлера. Колоссальные эти сооружения, наверно, только
тогда оправдывали свое назначение, когда были надежно прикрыты огнем пехоты и артиллерии, в
противном же случае их танконепроходимость ненамного превосходила непроходимость обычной
придорожной канавы.
Но теперь ров попался им весьма кстати на этом открытом пригорке, и лейтенант, не мешкая,
наискось съехал на его широкое, переметенное снежным сугробом дно. Тут было затишнее и довольно
глубоко, ветер с одного края намел изящный фигурный застрешек, образовавший некоторое укрытие
сверху. Наверно, какое-то время тут можно было отсидеться.
Один за другим они ввалились в это укрытие и тут же попадали на мягкие изгибы суметов. Он тоже
упал, словно впаялся задом в плотно спрессованный вьюгой снег, и, жарко дыша, долго невидяще
глядел, как снежной пылью курился на ветру гребешок застрешка напротив. Он не знал, как быть
дальше, где и как перебраться через злополучное шоссе, не представлял себе, что делать с раненым.
Он чувствовал только, что с прошлой ночи все пошло не так, как он на это рассчитывал, все выходило
хуже, а может статься, что закончится и совсем плохо. Но он не мог допустить, чтобы после стольких
усилий все завершилось неудачей, он чувствовал, что должен до последней возможности противостоять
обстоятельствам так, как если бы он противостоял немцам. Не подвели бы силы, а решимости у него
хватало.
Минут двадцать они лежали во рву, не проронив ни единого слова, и он не мог найти в себе силы,
чтобы заговорить и назначить наблюдателя. Он лишь мысленно твердил себе, что сейчас, сейчас надо
кого-то назвать. Хотя все они были до крайности измотаны, но кто-то должен был пожертвовать отдыхом