Повстанцы
Шрифт:
— Нет, теперь так не будет. Восстанут все крестьяне. А как начнется — отпустишь, отец, своих сыновей?
— Будто они меня спросят! Юргис пойдет. И теперь ворчит на целый свет. И Миколас тоже. Все образованные, говорят, пойдут. Миколас прошлым летом приезжал, все против власти разговаривал. Мол, надо Речь Посполитую восстановить, тогда и Литва добьется вольности, школы свои будут, а в Вильнюсе верситет. Не придется по Петербургам да Киевам слоняться. А в этом году и в письмах то же пишет.
— А как другие соседи? Все ли за то, чтоб против царя восстать? — допрашивает Мацкявичюс.
— Не все. Нет единого
Помрачнев, слушает Мацкявичюс. Да, нелегко поднять крестьянина на восстание. Особенно, если тот зажиточный. Обнищавших поднимают плетки приказчиков, розги кнутобойцев, жандармские и драгунские экзекуции. А этих пробудит разве только сознание, просвещение.
С поля вернулся Юргис, хозяйка позвала к обеду. Почтительно пропустив вперед ксендза, все собрались в избу.
Пятрас сел за стол конфузливо, неуверенно. Все казалось ему непривычным, чуждым. У них, в Шиленай, изба курная, стены почерневшие, пол глинобитный, окошки крохотные, в две балки, из кусочков закопченного стекла, скрепленных лучинками, — на ночь их закрывали досками. А тут изба сверкала, как стеклышко. Чистые, струганые стены, дощатый пол, большие окна из шести сплошных стекол, в углу большая беленая печь, сложена иначе, чем у них. Скорее похоже на ксендзовский дом, чем на мужицкое жилье.
Он отодвинулся, чтобы пропустить ксендза. Возле ксендза сели старики Бальсисы, напротив, на приставной скамье — Юргис, Эльзите, Пранукас. Пятрас пододвинулся к дяде.
Подавала работница Морта. Выглядела она проворной, сметливой и пригожей. Простой наряд — посконная рубаха, пестрядинный лиф, клетчатая, потертая юбка — ничуть не умалял ее привлекательности. Она поставила большую миску забеленной похлебки, положила ложки и сама села с краю, возле Пранукаса.
Сначала молодежь стеснялась ксендза, но он находил для всякого доходчивое слово, хлебал крупяную похлебку из общей миски и вел себя, как старый знакомец или родич. Потом Морта принесла горячее, дымящееся мясо. Все брали руками и ели с хлебом. Хозяйка пододвинула ксендзу предусмотрительно приготовленную белую тарелку и вилку. Но он вытащил из кармана нож, открыл его и, ткнув в кусок мяса, усмехнулся:
— Я к вилкам непривычный. Губы еще исколю. А этот инструмент всегда с собой таскаю. Он — для всего: и хлеба откроить, и мяса отрезать. Вкусное, тетушка, у вас мясо. Всегда ли такое едите?
Бальсене самодовольно улыбнулась:
— Когда не пост, ксендз, едим мясное. Слава богу, хватает. В страду еще барана зарежем.
— В страду, верно, больше людей за стол садится, — сказал Мацкявичюс.
— А как же! — подтвердил хозяин. — Сами не управляемся, надо нанимать, а поесть всякий хочет. Поместью-то что, там наемным работникам кушать не дают. Разве что челяди.
— Так скажите-ка, отец и матушка, оставить вам Пятраса или везти в поместье на продажу? — шутливым тоном спросил Мацкявичюс.
Не поняв, дядя изумленно взглянул на ксендза.
— Видишь, отец, наступили для шиленцев тяжелые дни. Дома у Пятраса жизни нет. Надо в люди идти. Подвез я его к вам. Сможет тут приютиться
Неожиданный вопрос застал дядю врасплох. Он всякое дело любит досконально обмозговать, с женой посоветоваться. И сейчас поглядывает на нее, но та тоже старается не выказывать своих дум. Оба чувствуют — неприлично оттолкнуть родича, тем более, что его, по всей видимости, опекает ксендз Мацкявичюс. А про Мацкявичюса и тут толкуют, что он везде заступается за бедняков, а богатеев и панов недолюбливает. Но нужно еще выслушать самого Пятраса. Дядя и тетка глядят на парня.
— Так как у вас там, в Шиленай? — спрашивает дядя. — Как отец, мать? Все ли здоровы?
Пятрас понемногу набирается смелости. После домашних новостей рассказывает, как они поссорились с паном, как пан грозится землю отнять, вызвал солдат и многих крестьян выпорол.
Дядя и тетка слушали с величайшим вниманием. Видно, эти дела и отношения с поместьем интересуют их гораздо больше, чем здоровье родни. Дядя часто перебивает Пятраса, требует кое-что повторить, вразумительнее объяснить:
— Обожди, обожди… Как, говоришь?.. Сколько дней на барщину? Сколько масла и сыру сдаете?.. Говоришь — грибов надо, и орехов… А, чтоб тебе пусто!..
Когда Пятрас стал описывать, как поступает Скродский с девушками, историю утопившейся Евуте Багдонайте, на которой хотел жениться Юозас Пранайтис из Пале-пяй, Эльзе побледнела и расплакалась от стыда и ужаса. Тетка волновалась, даже глаза сверкали и клок седых волос выбился из-под косынки.
А когда Пятрас стал рассказывать, что Григалюнеме шпарила солдат кипятком, а Марце Сташите засыпала им глаза запой, тетка не скрывала своего удовлетворения. Но услышав, как их обеих, да еще и племянницу Генуте жестоко высекли, старуха рассердилась до того, что принялась призывать мщение небес и грозить страшнейшими адскими жуками Скродскому и всем прочим палачам:
— Окаянные, проклятущие! Как их только мать земля носит? Чтоб их черные вороны поклевали!.. Чтоб их громом на самое дно пекла закинуло! О пресвятая дева!..
Дядю очень взволновала судьба Даубараса, которого он хорошо помнит сызмалу. По всему видно — ни дядя, ни тетка, ни Эльзе не остались бы в стороне, случись и здесь что-нибудь подобное.
— Вишь, какое житье под панами, — рассуждал дядя. — Правда, и мы, королевские, бедствуем с этим чиншем. Не шутки, — сколько денег выжимают! И еще невесть чем кончатся всякие люстрации. Как подумаешь, может, оно и лучше, чтоб восстание… Раз навсегда покончить с этими пиявками!
Погадав о том, что бы у них могло случиться при всяких обстоятельствах, дядя спохватился.
— Да ты про себя ничего не сказал. Не пришлось ли удирать? — предположил дядя, вспомнив собственную молодость.
Пятрас не собирался рассказывать всей правды ни дяде, ни кому другому. Так его научил ксендз Мацкявичюс. Зачем людям знать, что его, бежавшего из-под ареста, приказано поймать и доставить к пану или в полицию? Поэтому он стал объяснять: живется им трудно, хлеба нету, теперь солдаты вконец разорят. Вот он и решился податься в эту сторонку, Может, и у дяди приютится? Работа ему не страшна — здоровый, сильный.