Повстанцы
Шрифт:
Дяде по душе похвала племянника, но он прикинулся равнодушным:
— Ничего, жить можно, — процедил он, посасывая трубку. Видно, желая еще пуще изумить своим достатком, предложил:
— Идем, покажу, где что лежит.
На сеновале Пятрас поразился немалому запасу сена и еще большему количеству овсяной соломы. Видно, дядина скотинка питается на славу. И по другим постройкам можно судить о богатстве хозяина.
Но больше всего удивила Пятраса клеть. Здесь столько всякого добра — взглядом не охватишь: в закромах разное зерно — рожь, ячмень, овес, горох и пшеница, бочка муки,
— Так не управляетесь, дядя, со своей семьей? — спросил Пятрас.
Дядя недовольно рукой махнул:
— Как же управишься? Сколько нас? Мы с матерью уже стареем, только за домом присматриваем. Савуте замуж выдали, не в этом, так в будущем году и Эльзите обвенчаем. Миколаса решили в ученье пустить. Пранукас пока что может только стадо пасти. Остается Юргис. Крепкий работник. Хочет жениться и хозяйство на себя взять, а мы все удерживаем, пока Миколас на ноги не встанет. И нам с матерью еще неохота быть при снохе. И время теперь беспокойное. Мы говорим — пускай малость уляжется, чтоб ясно стало насчет земли. Потому и приходится чужих нанимать. Девку рядим на круглый год, а работника — только в страду. Может, оно и к лучшему, что ты подвернулся. Трудно теперь с наемными.
Показав свои постройки и хозяйственную снасть, Бальсис полюбопытствовал:
— А батраком или лесничим в поместье не хочешь, коли жениться собираешься? Говорят — там житье неплохое.
— Все равно — поместье. Опостылело панам служить. Хоть и работать на такого, кто побогаче, все не на чужака. Лучше у своего человека батрачить, чем у какого-нибудь генерала прохлаждаться.
Дяде понравились слова Пятраса.
— Правильно. Мы все, деревенские, будто родня. Вместе работаем, из одной миски хлебаем. А пан нашего человека ненавидит, издали обходит. Разве что беда прижмет — деньги понадобятся или еще что-нибудь… И то не сам обратится, а подошлет комиссара либо управителя. А коли будешь дуралеем, поверишь ему, сунешь тысчонку — поминай как звали. Такая уж ихняя порода — гордецы и надувалы.
Пятрас подумал — не сам ли дядя сунул пану тысчонку, но спросить не решился.
После обеда Юргису опять понадобилось в поле.
— Кончу сеять, — сказал он. — А кто взборонят? Неужто так бросать?
Взборонить вызвался Пятрас. Ему не терпится познакомиться с полями, с севом в этих краях. Взяли лошадей и верхом поскакали в поле. Бороны нашли у лугов. Пятрас оглядел их с любопытством. Крепкие, с острыми железными зубьями, каких в Шиленай ни у кого нет. Они взрезали землю прямо, ровно, на комьях не выворачивались и не подскакивали, как деревянные, подвязанные путами и лыком.
Подвесив лукошко, Юргис зашагал по полю, мерными взмахами правой руки бросая ячмень во взрыхленную почву. Хороший был день для сева — тихий, спокойный. Ровным полукругом ложились зерна. А сеятель шаг за шагом подвигался к краю пашни. Вслед за ним шла Эльзите и ставила вешки — пучками соломы отмечала место, до которого
Опорожнив лукошко, он пошел в тот конец, где боронил Пятрас. Там с утра были составлены мешки с зерном. Юргис пристально поглядел на участок. Ничего, ладно работает Пятрас. Хоть и невелик труд — даже пастушка смогла бы. Но небось они в своем Шиленай ни плуга, ни бороны порядочной в глаза не видали!
Работа на одной пашне, тепло вешнего солнца, трели жаворонков, ароматный весенний воздух сближают обоих больше, чем родственная кровь. Проходя мимо Пятраса, Юргис останавливается, заговаривает:
— Как наши бороны? Хороши ли в деле?
— А как же? Такие зубья! — похваливает Пятрас. — Но мне больше хочется плуг испытать. Уговаривал я своего отца, чтоб завел. Но пока на панов спину гнем — не стоит.
— Испробуешь, — обещает Юргис. — Что ж, останешься у нас?
— Коли дядя позволит, останусь.
— Как не позволить! Работник нам нужен. Уже подыскивали наемного. Останови, потолкуем.
Пятрас осадил лошадей, и оба уселись на бороне.
— Нелегко тебе у нас придется, — продолжает Юргис.
— И дома нелегко. Тут тяжелее не будет.
— Увидишь… Жесткий у меня отец.
— Верно, не жестче пана, — возражает Пятрас.
После недолгого молчания Юргис заговорил:
— Вот ты сказал, что на своего, хоть и на богатого, не так тяжко работать, как на чужака… А я тебе напротив скажу. Свой кнут, братец, больнее сечет. И ярмо у своего труднее тащить. Против чужака и так и сяк, а против своего — и не пикнешь! Всю кровь высосут, последние соки выжмут…
Пятрас удивленно слушал и не знал, как отозваться.
Но Юргис не дожидался ответа. Захотелось, видно, излить скопившуюся на сердце горечь.
— Вот хоть я. Третий десяток на исходе, а батрачу на отца. Сестрам — выделы, приданое, братцу наука — все из моих рук. Люди говорят — дай бог одному уродиться, да не одному трудиться. А со мной наоборот: родился не единственный, а работаю один. Еще кто его знает, чем все кончится…
— А чем же кончится? — перебил Пятрас. — Женишься, заберешь в свои руки хозяйство, будешь родителей содержать. Чего еще надо?
Но Юргис думал иначе.
— Жениться? Легко сказать! А на ком?
— На тебя, братец, уж девок хватит. И красавиц, и с выделом. В такое хозяйство каждая будет набиваться.
— А тебе-то много ли выдела сулили?
— Я — другое дело. Мы, барщинники, за тем и не тянемся. У нас и девок нет с выдела ми. Откуда его взять, коли пан в имении все сжирает? Хоть бы приданого малую толику.
— Вот видишь, — продолжал Юргис. — Только пробьешься к богатству, сразу тебя по ногам-рукам и свяжут. В жены возьмешь не ту, что тебе мила, а которая побольше достатку принесет.