Повстанцы
Шрифт:
Дядя вспоминает свои молодые дни и сомневается, — всю ли правду говорит племянник. Не натворил ли он чего? Чтоб только не впутаться в беду. Стражников и жандармов развелось теперь как собак нерезаных.
— Вона как… — сквозь зубы роняет старик. — А я-то думал — погостить… Ну что же… посмотрим. Побудь у нас — работы много. Поможешь Юргису. Не придется наемного работника искать.
— Вот и ладно! — одобрил Мацкявичюс, во время рассказа Пятраса молча наблюдавший за обоими стариками. — Не пожалеешь, отец. Пятрас тебе двух наемных заменит. Знаю — ты человек
Старик и не знает — всерьез это ксендз или в шутку. Десять целковых серебром! За одно лето! Но лицо ксендза невозмутимо.
— Хлеб в цене поднимается, отец. Да и льна, верно, в Ригу свезешь добрый воз. Всякий за свой товар: ты — за припасы, а он — за труды, — не унимается Мацкявичюс. — Ну, придет осень — поглядим. А теперь мне пора дальше. Благодарствую за хлеб-соль, и будьте здоровы!
Распрощавшись со всеми, он вышел во двор. Погладил гнедого — ничего, — хорошо покормили лошадку! — и поехал своей дорогой.
Пятрас с сожалением провожал глазами Мацкявичюса, пока повозка не скрылась за поворотом дороги. В пути они сблизились, сдружились. Обычная крестьянская стеснительность парня стала быстро таять, едва оба сели в бричку.
— Первую милю я за возницу, а ты — за пана, — посмеивался ксендз. — Вторую милю тебе править, а мне — панствовать. Потом опять: ты — барии, а я — кучер. Не так скучно ехать… Эй, бабка, с дороги, раздавлю! — окликнул он женщину, которая брела впереди, взмахнул кнутом, натянул вожжи, и жемайтукас пустился бодрой рысцой.
Мацкявичюс все время был весел, оживлен, рассказывал молодому Бальсису про свою юность, про Вильнюс и Киев, взволнованно говорил о нищете народа и о ее причинах — панском произволе и беззакониях властей.
Интересовался житьем-бытьем Пятраса, расспрашивал о родителях, родне, особенно о дяде Стяпасе, про которого уже и сам ксендз немало знал. Слушал Пятраса и делал выводы — одно одобрял, за другое осуждал.
Очень по душе ему склонность Пятраса к чтению. Ксендз дивился знаниям молодого крестьянина, его способности подмечать и правильно оценивать многое в жизни.
— Эх, парень! — восклицал он. — Жалко, что не добился ты ученья! Смог бы открыть глаза землякам. Они бы скорее поняли, откуда их нужда, как ее уничтожить.
Потом Мацкявичюс вспомнил, как жадно слушала его слова Катре Кедулите, эта славная синеглазая девушка.
— Пятрас, очень тебе нравится Кедулите?
— Нравится, ксендз…
— Очень ты ее любишь?
— Люблю… очень, — конфузливо посмотрел на ксендза Пятрас и встретил открытый взгляд Мацкявичюса, одобряющую улыбку.
Хорошо, легко и приятно стало юноше, и он, уже не конфузясь, принялся рассказывать про Катрите, про их любовь,
Мацкявичюс слушал внимательно, сочувствуя, одобряя, потом стал утешать и подбадривать. Все пойдет хорошо. Пятрас устроится — не у дяди, так у другого. Работы в Жемайтии хоть отбавляй. А потом пускай женится. Оба с Катре молодые, крепкие. Нечего бояться нужды. И сам он, Мацкявичюс, поможет им в меру сил. И бог благословит. Правильно люди говорят: дал бог зубы, даст и хлеба.
Жадно ловил Пятрас эти слова, такие простые и душевные. Исчезали сомнения, крепла твердая решимость. Вспоминалась отцовская поговорка: не тот силен, кто бьет, а тот, кто выдюжит. Пятрас Бальсис выдюжит!
После этой поездки он чувствовал себя по-новому. Мысли, суждения, замечания Мацкявичюса, как добрые семена, запали в его душу, впечатлительную и жаждущую знания, и сразу проросли новыми всходами. Но душе нужен свет и тепло. А после отъезда необыкновенного ксендза молодой Бальсис словно очутился в холодной пустыне, такой одинокий у этого богатого дядюшки!
Он закрывает ворота и робко возвращается во двор, где дядя собирается обтесывать топором колья.
— Вот и проводили редкого гостя, — обращается старик к племяннику. — А ты-то как к нему пристал?
— Прослышал, что собирается в Титувенай, вот и попросился.
Дядя укоризненно глядит на племянника:
— Хватило совести просить ксендза подвезти?
— А чего ж, дядя? — удивился Пятрас. — Ксендз Мацкявичюс меня хорошо знает. А в дороге и вовсе сдружились.
— А-а… — промычал дядя. — Стало быть, не спесивый ксендз.
— Ничуть не спесив. Все больше с простыми людьми. Панов не жалует.
— Только, говорят, и за костелом плохо следит. Все его дома нет да нет, — едко заметил дядя.
— Э, сколько уж этих дел у нас в Пабярже… И Сурвилишкис рядом.
— И у епископа, я слыхал, он не в особой чести. Потому и прихода получше не получает, — не унимался старик.
— Может статься, — согласился Пятрас. — Говорят, и сам не хочет прихода получше.
Но дядя не смягчался:
— Семья небогатая. Был бы получше приход, смог бы родне помочь.
— А у вас, дядя, сколько земли? — спросил Пятрас, чтобы придать другое направление разговору.
— С лугами и корчемной будет примерно полтора надела, — горделиво стал объяснять старик. — Земли немало, потому и работы много. Держим запряжку волов, пять лошадей, шесть коров, не считая уж мелкой скотины и птицы.
— Лошадей как много! — дивился Пятрас.
Дядя стал набивать трубку, предвидя, что разговор с племянником затянется.
— Волов по привычке держим, — пояснил он, пуская первый дымок, — и то на мясо продавать. Пашем на лошадях. Другая выходит работа.
— И земли здесь другие.
— Земля неплохая. Рожь хорошо родится, а кое-где и мерку-другую пшенички посеем. Созревает. Только чинш душит.
Пятрас восхищенно оглядел двор, постройки, сад:
— И усадьба у вас, дядя, хороша.