Пойдем играть к Адамсам

Джонсон Мендал У.

Я не понимаю, – сказала себе Барбара. Не могу в это поверить. Это же всего лишь невинные дети.

Но если неведение и смирение – это начало религиозности, то сейчас Барбара была более религиозна, чем когда-либо в своей прежней, детской вере. И если бессловесная нуждаемость в помощи и упование на нее – это молитва, то она молилась.

Н

икто не привык к тому, чтобы им управляли. То есть никто не привык к тому, что его жизнь проживается за него, что он дышит только тогда, когда кто-то позволяет ему дышать, двигается только тогда, когда другой человек позволяет ему двигаться, получает относительный комфорт только тогда, когда

другой человек предоставляет его ему. Тем не менее сломленная Барбара настолько привыкла к этой системе, что была до абсурда благодарна Бобби, когда тот расстелил свой спальный мешок, перевернул ее на него, ослабил узы и подложил ей под голову свою ветровку. Внезапно он снова оказался рядом с ней, и она больше не была одна. Внезапно под ее телом появилось хоть что-то мягкое. Когда он накрыл ее верхней частью спального мешка, Барбара вновь обрела уединение и толику достоинства. Эта проявленная к ней доброта неожиданно ранила ее.

Когда Барбара наконец смогла вытянуть ноги, их словно пронзили разряды электрического тока, в теле вспыхнула боль, долгое время блокированная онемением. Она попыталась потянуться, пошевелить пальцами рук и ног, но ничего не почувствовала, кроме покалывания и жара. Все ее тело словно пульсировало от облегчения, боли – и благодарности. Однако они хорошие дети, по крайней мере этот мальчик. Спасибо, Бобби, – мысленно сказала Барбара.

Он снял с ее рук и туловища лишние веревки. Отвязал лодыжки от запястий, чтобы она могла выпрямиться. Подложил под голову свою ветровку. Более того, услышав всхлип Барбары, посмотрел на нее с тревогой и грустью и преподнес высший дар – убрал кляп.

С самого начала кляп во рту Барбары представлял для членов Свободной Пятерки одну из основных проблем. Если бы из-за слишком сильной боли она заплакала и у нее заложило нос (детям хорошо было знакомо такое, поскольку они часто болели), то не смогла бы дышать и задохнулась. Они не видели иронии в том, что в подобных условиях она умрет от причиненных ей мучений. Просто знали, что она может погибнуть, если они не будут осторожны. Карауля ее, прислушивались к ее дыханию, а когда пытали, прислушивались с еще большим вниманием.

Поэтому Бобби быстро и проворно убрал у нее кляп. Скотч с хрустом оторвался, а вытащенная изо рта тряпка легла рядом. Барбара шмыгнула носом и облизнула сухим языком пересохшие губы. На улице стало совсем темно и тихо. И Барбара, и Бобби чувствовали себя поразительно одинокими, и когда он позволил ей говорить, она не смогла произнести ни слова.

Смогут ли убедить кого-то слова, взгляд и тон голоса? Можно ли вообще убедить кого-либо в чем-либо? Можно ли вообще изменить ход событий?

Барбара хотела сказать обо всем, о себе, о том, что крайне необходимо. Слова, предложения, абзацы, речи, книги, целые библиотеки призывов должны были заполнить ее сознание, но они свелись бы к одному. Я должна жить. Поймет ли это Бобби? Она посмотрела на него и осознала, что ей до него не достучаться. Не сейчас. В один прекрасный день он мог зародить жизнь, а завтра мог помочь ее отнять. Но он не понимал, что значит потерять ее. Бобби был слишком молод, слишком неопытен. Жизнь еще не имела для него большой ценности. Поэтому Барбара лишь спросила:

– Можно мне попить, пожалуйста? Мне много не нужно. Есть что-нибудь?

– У меня есть только газировка, – ответил он.

Достав бутылку, открыл ее, приподнял Барбаре голову, подсунув под нее руку, и дал ей попить. Когда струйка скатилась по ее щеке, он вытер ее рукой. Барбара закашлялась.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Ты в порядке?

Она проигнорировала то, насколько чудовищно прозвучал вопрос. Они собирались убить ее – Бобби в их числе, а он ведет себя так мило. Невероятно. Тем не менее такова ситуация, в которой они оказались. Реальность имеет свою силу; Бог помогает тем, кто помогает себе сам.

–

Бобби, – произнесла она, – они действительно собираются меня убить? И ты тоже?

Бобби накинул верх спального мешка ей на плечи и присел на корточки. Она подняла голову и увидела, что он возвышается над ней, подобно какому-то юному богу.

– Не знаю, – с полной серьезностью ответил он. – Правда, не знаю. Наверное, да.

Вид у него был задумчивый, даже неуверенный.

Барбара посмотрела на него так пристально, как никогда в жизни ни на кого не смотрела. В Бобби была доброта. В сложившихся обстоятельствах признавать это казалось странно, но она была права. К нему можно было обратиться. Он был хорошо воспитан, способен на благородное поведение, не боялся тяжелой работы, умел отказывать себе в удовольствиях и был не лишен обаяния. Среди своих сверстников он выделялся бы – уже выделялся. Был таким ребенком, которого бы выбрал себе потенциальный усыновитель. Когда-нибудь Бобби принесет пользу человечеству, но сейчас он был готов убивать. Объяснить ему это было невозможно. Когда она умрет, все остановится. Не в буквальном смысле, конечно, а только для нее. В то время, как он соотносил единицы и проценты, она мыслила в масштабах бесконечности.

– Почему? – спросила она. – Почему, Бобби?

Он пожал плечами. В этом жесте заключалась вся история ораторского искусства.

– Не знаю, – снова сказал он. – Правда, не знаю. Честно.

– Бобби… – Веревки удерживали ее, удерживала ее нагота, удерживала ее беспомощность. – Бобби, подумай немного.

– Ага. Ладно.

Гром прозвучал еще ближе, и первые капли дождя застучали по жестяной крыше. Это безумие. Я умираю, – сказала себе Барбара.

– Бобби, подумай хорошенько.

– Я же сказал, хорошо.

Все время, пока он сидел рядом на корточках – а его милое юное лицо отражало задумчивость, – он все еще казался отстраненным. Бобби причудливым образом пытался контролировать свое сострадание и человечность. В нем словно боролись милосердие и страх быть пойманным, доброта и долг. В его шкале ценностей Барбара была всего лишь чем-то относительным, и она не понимала, что такое возможно между людьми. Бобби находился на другой стороне, на той, о существовании которой она даже не задумывалась. Относился к другой расе людей, не похожих на нее, и эта непохожесть была абсолютной.

Безнадежная чуждость другого отдельно взятого человека – полной ее противоположности – захлестнула ее. Она не могла выразить ее словами, но это ощущение холодило ее: мы совершенно разные. Я думаю не так, как думает он. То, что работает для меня, совершенно не работает для него. Он другой. И я для него другая.

При этой мысли жизнь дружелюбной и доверчивой Барбары наконец оборвалась. Сладостные, туманные, смутные грезы о всеобщей любви рассеялись и исчезли. Ужасы пережитого плена были не игрой, а реальностью. Были спланированными и преднамеренными. То, что они осуществлялись детьми, не имело никакого значения. Внезапно Барбара почувствовала холодность и бессердечность, пронизывающие всю жизнь. Придя к такому выводу, она захотела рассказать об этом Терри.

Мы одни, Терри, – мысленно произнесла она. Здесь нет никого, кроме людей, и чем ближе мы к ним, тем более одинокими себя чувствуем.

Терри молчала.

– Бобби, – сказала Барбара, – ты делаешь мне больно. Я не могу пошевелиться. Мне так больно, что я даже не могу ясно мыслить. – Она опустила голову на его ветровку и закрыла глаза. – Бобби, – предприняла она последнюю попытку, – зачем вы вообще это сделали? Правда?

– Не знаю, – ответил он в третий раз. Затем изменил позу и сел, скрестив ноги. – Потому что могли, наверное. Нам казалось, что это весело.