При дворе герцогов Бургундских. История, политика, культура XV века

Асейнов Ренат

Если сравнивать заключения рассматриваемых сочинений (написанных после смерти Филиппа Доброго), то все они рисуют нам один и тот же образ герцога как идеального государя, потеря которого является трагедией не только для Бургундского дома, но и для всего христианского мира. В «Троне чести» Молине показывает, как герцог, продолев все девять небес, предстает перед этим самым троном Чести. Он оказывается среди самых доблестных героев мировой истории, таких как Цезарь, Александр Македонский, Карл Великий. Иными словами, подчеркивается его статус, равный статусу этих великих государей. Ему вручают скипетр и лавровый венок [360] . Жак дю Клерк следующим образом описал смерть герцога: «…они потеряли сегодня государя, наиболее почитаемого на земле христиан; преисполненного щедрости, чести, доблести и храбрости, да и всех добродетелей, который держал все земли в мире» [361] .

360

MolinetJ. Faictz et dictz. Vol. I. P. 56.

361

Clercq J. du. M'emoires. Vol. IV. P. 306.

Сравнивая эту эпоху с периодом правления Карла Смелого, закончившимся крушением государства, многие придворные хронисты видели в былом процветании заслугу отца, а в бедах – результат неудачной политики сына. Несчастья, обрушившиеся на бургундские регионы после 1477 г., свидетелями которых стали многие из наших авторов (де Да Марш, Молине, Вилант), вполне естественно заставляли их мысленно возвращаться к «золотому веку» Филиппа Доброго. Если уж Филипп де Коммин восторженно пишет о расцвете Бургундии в эпоху Филиппа Доброго и о крушении государства при Карле Смелом, то что же говорить о тех, кто остался верен Бургундскому дому?! Для де Да Марша, например, также характерна ностальгия по прошлому благополучию, что выразилось в характеристике итогов правления Филиппа Доброго [362] . Молине же считает, что за его правление только манна небесная ниспадала на Бургундский дом, а все несчастья и проклятия обходили его стороной [363] . Вполне естественно, что чем сильнее переживались авторами последствия

политики Карла Смелого, тем более идеализированным становился образ его отца. Глава одного из последних по хронологии рассматриваемых нами сочинений (речь идет о «Древностях Фландрии» Филиппа Виланта) построена по принципу прямой антитезы Филиппа Доброго и Карла Смелого. Сравнение, безусловно, не в пользу последнего. Вилант, подводя итоги правлений обоих государей, отметил, что 48-летнее правление Филиппа Доброго прошло в процветании, он умер любимым и оплакивался подданными, тогда как Карл Смелый правил всего 9 лет, но все они прошли в постоянных войнах, а умер герцог не в своих землях, а на поле сражения от рук врагов [364] . Любопытно, что Вилант, одним из первых назначенный советником вновь учрежденного парламента в Мехелене (Малине), а впоследствии исполнявший обязанности его президента уже после воссоздания этого института в начале XVI в., отмечает его создание как нечто непродуманное, что не пережило смерти Карла Смелого, в отличие от всех нововведений Филиппа Доброго и основанного им ордена Золотого руна. Возможно, в нём говорило фламандское происхождение, ведь именно города Фландрии выступали главными противниками одного из важнейших шагов на пути централизации Бургундского государства.

362

La Marche О. de. M'emoires. Vol. I. P. 105; Vol. III. P. 55-57.

363

Molinet J. Faictz et dictz. Vol. I. P. 55.

364

Wielant Ph. Recueil des antiquites de Flandre. P. 57.

Вполне справедливо считать, что в образе Филиппа Доброго, представленного читателям бургундскими придворными хронистами, можно видеть тот идеал добродетельного государя, который, по их мысли, должен служить примером для последующих поколений, чем-то вроде «наставления морального, религиозного и политического» [365] . Неслучайно этот герцог оказывается сосредоточением почти всех главных добродетелей, которые только может иметь государь. Таковым предстал герцог в «Троне чести» Молине, таковым он остался в коллективной памяти подданных Бургундского дома, да и остается в представлениях современников о Бургундском государстве XV в. Филипп де Коммин очень ярко описал эпоху благоденствия при Филиппе Добром: «В это время подданные Бургундского дома были очень богаты благодаря длительному миру и доброте своего государя, мало облагавшего их тальей, и мне кажется, что тогда их земли имели больше права называться землей обетованной, чем любые другие в мире. Они упивались богатством и покоем, которые впоследствии навсегда утратили, и упадок начался 23 года назад» [366] . Работая над этой частью «Мемуаров» в 1489 г., Коммин сознательно относит начало упадка к 1465-1466 гг., когда при престарелом Филиппе Добром значительно возросло влияние Карла Смелого при дворе. Таким образом, последовавшие за этим трудности и катаклизмы при новом герцоге, несомненно, явились одной из главных причин идеализации и мифологизации образа Филиппа Доброго (что особенно очевидно в случае с Вилантом). В то же время образ идеального государя оказался не лишенным некоторых изъянов. Открытая критика тех недостатков герцога, которые ни для кого при дворе не являлись секретом, или попытка их оправдания была обусловлена теми целями, которые ставили перед собой авторы при написании трудов (например, Шатлен и Фийатр). Вместе с тем упреки в недостаточно дальновидных поступках (в частности, во внешней политике) диктовались имевшимся у автора политическим, дипломатическим и жизненным опытом (Оливье де Ла Марш). Изучение восприятия третьего герцога Бургундского из династии Валуа бургундскими придворными историками и государственными деятелями позволило также отметить основные черты бургундской пропаганды: представление герцога единственным защитником Церкви, Французского королевства, его нравственное превосходство над правящими представителями Французского королевского дома, щедрость по отношению к своим приближенным и гостям, демонстрация богатства и роскоши двора и т. д., – способствовавшие укреплению позиций герцога как внутри своих владений, так и среди других европейских монархов. Характеристика же Филиппа Доброго в сравнении с его сыном выявила наличие разных мнений при бургундском дворе относительно поведения и обязанностей государя (степень вовлеченности в решение государственных дел, доверия к советникам и т. д.), приоритетов в его политике (отношения с Французским королевством, создание независимого от него государства, политика централизации и др.), что вместе с неблагоприятными внешними и внутренними обстоятельствами, а также не совсем удачной политикой не позволили Карлу Смелому достичь поставленных перед ним целей.

365

Wolff H. Histoire et pedagogie princiere au XV siede: Georges Chastelain // Culture et pouvoir au temps de l’Humanisme et de la Renaissance / ed. L. Terreaux. Geneve, Paris, 1978. P. 37-49.

366

Коммин Ф. де. Мемуары. С. 11.

Роль прозвища в характеристике государя в сочинениях бургундских историков XV в.

На протяжении всей эпохи Средневековья наставление в добродетели являлось одной из главных функций истории [367] . Вслед за античными авторами средневековые хронисты считали ее наставницей в жизни человека и общества, призванной акцентировать внимание на благих поступках, благодаря которым человек может достичь спасения. Историческая литература являлась «зерцалом нравов», и в ней нужно было искать нравственные уроки, а авторам этих произведений следовало ориентироваться на эту цель [368] . Существовала традиция упоминать только о добродетельных поступках и всячески обходить деяния, выходящие за рамки допустимых [369] .

367

Например: Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М.; 2002. С. 29-50.

368

Малинин Ю. П. Филипп де Коммин и его «Мемуары» // Коммин Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 400.

369

Например, Жорж Шатлен указывает, что не следует упоминать неблаговидные поступки, ибо это выходит за рамки куртуазности («les mauvaises se peuvent taire par courtoisie»). См.: Chastellain G. CEuvres / ed. J. Kervyn de Lettenhove. Bruxelles, 1863-1865. Vol. IV. P. 94. Подобное замечание присутствует и в другом месте: Ibid. Vol. IV. Р. 473.

Бургундские авторы в целом придерживаются общего представления об истории как о кладезе примеров проявления добродетели. Этическая направленность их сочинений, безусловно, доминирует над всеми другими замыслами историков. Каждый из них в прологе к своему сочинению заявляет о намерении рассказать о достойных памяти событиях, доблестных подвигах и т.д., считает своим первым долгом преподнести читателю урок: как следует жить, чтобы добиться благосклонности Бога и не совершить поступков, которые могли бы привести к нежелательным последствиям. «Монсеньор, – обращается Оливье де Ла Марш к Филиппу Красивому (сыну Марии Бургундской и Максимилиана Габсбурга), – обогатите ваше сердце добродетелью… ваших предков и, если вам расскажут об их пороках, не вспоминайте об этом, помните только примеры благодеяний, но не пороков, которые для благородных людей являются отвратительным уродством» [370] . В своем следовании такому пониманию назначения истории де Ла Марш хорошо вписывается в круг представителей поэтической школы «Великих риториков», наиболее знаменитыми представителями которой в бургундской литературе той эпохи были официальные историки Бургундского дома Жорж Шатлен и Жан Молине. В их творчестве тема истории-наставницы просматривается также весьма четко, что обуславливалось не только, и даже не столько слепым следованием традиции, сколько осознанием своей особой позиции и роли в обществе, связанной в первую очередь с теми функциями, которые легли на них вместе с высокой должностью официального историка. Его главными обязанностями, по мнению Шатлена и Молине, являлись необходимость восславить добродетель и осудить порок [371] , написать историю, в которой бы отразилась коллективная память об эпохе, а не просто индивидуальная интерпретация событий, осознание того, что историк должен не только преподнести урок читателю, но и отстаивать интересы той общности, которую он представляет. С этим связана их активная пробургундская позиция, особенно ярко проявившаяся в период открытого (но не всегда военного) противостояния с французским королем.

370

La Marche О. de. M'emoires / ed. H. Beaune et J. d'Arbaumont. Paris, 1883-1888. Vol. I. P. 100.

371

Delclos J.-CI. Le temoignage de George Chastelain. Historiographe de Philippe le Bon et Charles le Temeraire. Geneve, 1980. P. 19-33; Idem. «Je donques, George Chastellain…»: de rhistoire commandee au jugement personnel 11 Revue des langues romanes. 1993. T. 97. P. 84; Doudet E. Poetique de George Chastelain (1415-1475). Un cristal mucie en un coffre. Paris, 2005. P. 245-246. См. также: Cornilliat F. «Or ne mens». Couleurs de l'Eloge et du Blame chez les «Grands Rhetoriqueurs». Paris, 1994. О различных аспектах творчества «Великих риториков» см. также: Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 2002; Евдокимова Л. В. Natura, Ars, Imitatio. Образ «совершенного» поэта в произведениях двух Великих риториков // Перевод и подражание в литературах Средних веков и Возрождения. М., 2002. С. 381-411; Лукасик В. Ю. Миф до Ренессанса. Античная мифология во французской поэзии позднего Средневековья. М., 2011.

Пристальное внимание, уделяемое «Великими риториками» морали, объясняется их пессимистическим взглядом на исторический процесс [372] , рассматриваемый как продолжающуюся порчу нравственного облика человека. Причем для них важно, что эта порча касается и государей, которые в конечном итоге определяют судьбу своих подданных. Этой теме подчинена и идея смены империй, характерная для всей средневековой историографии. Пока среди троянцев, ассирийцев, персов, греков и римлян царствовала добродетель, их государства процветали. Последовавшая за этим порча нравов привела к крушению

этих империй. Подобные примеры приводят в своих прологах Молине и Шатлен [373] . Хроника последнего начинается с весьма печальной картины всеобщего хаоса. Повсюду, пишет автор, царит беспорядок, тирания. Подданные не подчиняются правителям, государи не заботятся о своем народе, клир стремится к роскоши и гонится за тщетной славой. Человечество вырождается, что подтверждается бесконечными войнами, конфликтами, эпидемиями и успехами главного врага христианского мира – великого Турки [374] . Перед читателем предстает вполне традиционная для той эпохи картина, окрашенная в эсхатологические тона, предсказывающая скорый конец этого мира. У Шатлена подобное видение мира подчинено и другой, политической цели. Уделяя внимание библейскому сюжету братоубийства, он не мог не понимать, что таким образом подводит читателей к проведению параллелей между этим событием и эпизодом из совсем недавней истории – убийствами двух членов королевского дома: Людовика Орлеанского и Жана Бургундского. Несмотря на то что автору удается на определенное время отойти от свойственного эпохе пессимизма – в Филиппе Добром он видит идеального государя, – последующие события возвращают его к логическому продолжению рассуждений о порче человека. Размышления о Людовике XI и Карле Смелом заставляют Шатлена снова писать о нравственном перерождении государей. Обвиняя короля в подготовке покушения на герцога, историк упрекает всех государей в отходе от норм морали. По его мнению, отвернувшись от Бога, они живут только для себя, преследуя свои интересы, а не заботятся о подданных, как это подобает истинному правителю. Они погрязли в зависти, обмане и интригах, окружили себя порочными советниками, а мудрых изгнали [375] . Вполне естественно, что одной из главных функций историка становится стремление призвать государей к нравственному совершенствованию. Причем не только тех, которые будут читать хронику впоследствии, т. е. будущих королей, герцогов, но и тех, кто является действующими героями описываемых событий.

372

См.: DevauxJ. Jean Molinet, indiciaire bourguignon. Paris, 1996. P. 71.

373

MolinetJ. Chronique / ed. G. Doutrepont et 0. Jodogne. Bruxelles, 1935-1937. Vol. II.

P. 591; Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 1-6.

374

Chastellain G. CEuvres. Vol. I. P. 10-11.

375

Ibid. Vol. V. P.475-478.

Основной же урок из всего содержания исторического сочинения должны вынести последующие поколения. В связи с этим историку необходимо оценить событие, поступок или человека, а сам он в представлениях «Великих риториков» становится главным судьей, ибо в его обязанности входит не только описание события, но вынесение ему приговора, дабы нагляднее продемонстрировать читателю его сущность. Особенно ярко это проявилось в творчестве Шатлена, который в своих размышлениях доходит до того, что указывает на особое положение интеллектуала, писателя в обществе, полученное им с Божьего соизволения. Последнее сообщало автору хроники право оценивать, судить. Подобное активное авторское начало заметно отличает хронику XV в. от хроник предшествующих столетий. В то же время такие бургундские историки, как Монстреле и д'Экуши, остерегаются выносить свою оценку, тогда как для Шатлена и Молине это вполне естественно. Причем их суждения отнюдь не односторонни и часто не отличаются ангажированностью, в том смысле, в каком она часто понимается применительно к этим историкам, – только лишь прославление герцогов и их политики, идеализирование своих государей [376] . Их ангажированность, а она, безусловно, присутствует, проявляется в практически открытой демонстрации своей «партийности», т. е. принадлежности к определенной общности, имеющей собственные интересы. В данном случае это общность подданных бургундских герцогов. И именно их интересы, а не только самих правителей, защищают наши авторы. При этом для них важно, чтобы эти интересы совпадали с их собственными мыслями по тому или иному вопросу, ибо личная позиция автора играет решающую роль в его сочинении. Политика Карла Смелого не совпадает с представлениями Шатлена и Молине о том, как он должен строить отношения со своими подданными и соседями (королем и императором). Поэтому она рассматривается как ошибочная, могущая привести к тяжелейшему кризису. По мнению этих авторов, она не отвечает потребностям бургундских подданных. Претензии на авторскую независимость – одна из характерных черт бургундских «Великих риториков». Свое суждение хронист высказывает различными способами: открытой или скрытой критикой, восхищением добродетелью государя и т. д. Но это всегда была авторская позиция, основанная на его мировоззрении и понимании конкретной ситуации, а не продиктованная сверху. Другое дело, что часто этому способствовали условия работы историков. Хроника Шатлена не была закончена при его жизни, многие отрывки из нее не были известны современникам, по крайней мере тем из них, кто не разделял его точку зрения. Молине также зачастую ориентировался на политическую ситуацию: главы с явной критикой Карла Смелого были написаны уже после его гибели, что не позволяет говорить о полной творческой независимости хрониста.

376

Подробнее об этом см.: Асейнов Р. М. Субъективность в истории: образ автора в бургундских хрониках и мемуарах// Историческая память в культуре эпохи Возрождения / отв. ред. Л. М. Брагина. М., 2012. С. 184-206, а также в настоящем издании.

Не только сами официальные историки, но и другие авторы признавали их особую роль в обществе. Так, Оливье де Ла Марш, описывая гибель Жака де Лалена, указывает, что благодаря Шатлену он навсегда останется в памяти потомков [377] . Ибо труд официальных историков – это коллективная память, которая запечатлевает всех персонажей истории, тем самым даруя им бессмертие [378] . Поступки этих людей остаются бессмертными, будь то государи или другие действующие лица истории. Благодаря сочинениям историков будут вечно жить в памяти последующих поколений подвиги доблестных рыцарей [379] , но не забудутся и неблаговидные деяния других. Так, после смерти Оливье де Ла Марша из его «Мемуаров» была изъята существовавшая там глава, в которой он нелестно отзывался о Жоссе де Лалене, подозревая его в симпатиях к гентцам, поднявшим восстание против Максимилиана Габсбурга [380] . Другими словами, важность труда историка, а значит, и назначение истории заключалось в даровании бессмертия. Однако это бессмертие не было «нейтральным», оно окрашивалось в тона прославления или порицания. Таким образом выражалась дидактическая направленность труда историка, способного прославить либо осудить на века. При этом «Великие риторики» весьма прозорливо подметили, что уже имя человека, точнее прозвище, данное ему, характеризует его нравственный облик, поэтому достаточно подобрать его, чтобы дать всеобъемлющую характеристику жизни и деятельности того или иного исторического персонажа, в том числе и государя.

377

La Marche О. de. M'emoires. Vol. II. P. 309.

378

См., например: Евдокимова Л. В. Проза и стихи во французских прозиметрах XV в. // Пятнадцатый век в европейском литературном развитии. М., 2001. С. 318.

379

Chastellain G. CEuvres. Vol. II. Р. 364.

380

Впрочем, потомкам Жосса де Лалена так и не удалось скрыть поступок своего предка, ибо об изъятии порочащих его страниц из «Мемуаров» Оливье де Ла Марша в своей хронике рассказал Жан Молине: Molinet J. Chronique. Vol. II. Р. 546-548.

Впрочем, не только прозвище, но и сравнения с признанными добродетельными или порочными героями, будь то библейские персонажи, древние правители или совсем недавние предки французских королей, позволяли бургундским историкам выражать свое отношение к какому-либо современному государю. Не стоит, пожалуй, подробно оговаривать, кому уделено основное внимание в бургундских хрониках. Конечно же, авторы интересуются теми государями, которые имели непосредственное отношение к Французскому и Бургундскому домам, к англо-французскому конфликту и т. д. Они не игнорируют ни английских королей, ни императоров Священной Римской империи, ни представителей крупной французской аристократии, высказывают свое мнение об их политике и поступках. Однако больший интерес вызывают у них персоны их непосредственного сеньора – герцога Бургундского – и его сюзерена, короля Франции. Причем все рассматриваемые бургундские историки были современниками как двух герцогов (Филиппа Доброго и Карла Смелого), так и двух королей (Карла VII и Людовика XI) [381] , что позволяло не только сравнивать между собой герцога и короля, но и отцов и сыновей.

381

Молине и де Ла Марш являлись также современниками королей Франции Карла VIII, Людовика XII и герцога Филиппа Красивого.

Примеры Карла VII и Филиппа Доброго ярко демонстрируют сам процесс работы историка над прозвищем. Рассуждая о короле Карле VII, Шатлен сообщает, что, дабы дать ему достойное прозвище, он перебрал в памяти все события из жизни короля, его поступки, изучил его нравы [382] . Предки Карла носили прозвища по особенностям их телосложения (например, Длинный), нравов (Благочестивый) или состояния (Fortune – удачливый) [383] . Выбирая из многочисленных прозвищ, которые давали этому королю, Шатлен отвергает прозвище «Завоеватель», ибо он не завоевал чужой земли; прозвище «Recouvreur» (т. е. тот, который возвратил себе утраченное), так как оно не отражает в полной мере значимость деяний и тем более величие личности короля [384] . Прозвища «Bien servi» (т. е. тот, кому хорошо служат) или «Puissant» (всемогущий) вполне подходят почти всем предкам Карла [385] . Придуманное самим Шатленом прозвище «Au bras de Dieu» (т. e. пользующийся особым покровительством Бога) также отвергается, ибо историк не видит вмешательства Бога в отвоевании принадлежавших предкам Карла земель, тем более оно не устраивало его и с эстетической точки зрения. Нельзя не согласиться с мнением французской исследовательницы Э. Дуде, что в данном случае Шатленом двигало еще и желание показать, что помощью Бога могли воспользоваться далеко не все государи. Филипп Добрый, по мнению бургундских хронистов, всегда пользовался такой благосклонностью. К тому же нельзя забывать и негативное отношение Шатлена к Жанне д'Арк, воспринимавшейся посланницей Всевышнего для помощи французам [386] . В конечном итоге историк выбирает прозвище «Доблестный», или «Добродетельный» (vertueux).

382

Chastelain G. Chronique / ed. J.-Cl. Delclos. Geneve, 1991. P. 315.

383

Ibid. P. 318.

384

Ibid. P. 316.

385

Ibid. P. 317.

386

Doudet Е. Poetique de George Chastelain. P. 77-78.