Приговор

Нестеренко Юрий Леонидович

Внутри Лемьеж производил такое же впечатление, как и любой из городов Империи. Грязные узкие улицы, конский навоз, кухонный чад, толчея, вонь, бельевые веревки через улицу… Ехавшим верхом порой приходилось пригибать голову, чтобы не ткнуться лицом в какую-нибудь мокрую пеленку. Левирт ехал впереди вместе с капитаном городской стражи, взявшим на себя заботу о нашем размещении. Простых дружинников сразу направили в городские казармы, но господа дворяне желали себе жилище получше. После двух дней в седле и сна урывками на коротких привалах у меня не было никакого желания рассматривать сомнительные местные достопримечательности и даже пытаться запомнить дорогу в лабиринте закоулков – я мечтал лишь поскорее добраться хоть до какой-нибудь кровати. Эвьет тоже периодически начинала дремать, но, упираясь мне в спину головой, вздрагивала и вскидывалась.

Наконец, вдоволь попетляв по переулкам (на одной из улиц сцепились оглоблями две телеги, напрочь перегородив проезд, и пришлось искать альтернативный маршрут), мы выехали к длинному трехэтажному зданию, оказавшемуся гостиницей. Как ни странно, выяснилось, что большинство мест в ней занято – очевидно, в Лемьеже дела шли лучше, чем в мелких городишках типа Пье. Последовал скандал, когда капитан стражи и рекрутированный им для этой цели владелец гостиницы выставляли постояльцев

из их комнат, дабы освободить место для нас. Некоторые, правда, подчинялись безропотно, опасаясь перечить любой власти, но другие кричали, что будут жаловаться и дойдут чуть ли не до его светлости. Я прекрасным образом мог представить, какой ответ даст его светлость Карл презренным купчишкам и ремесленникам – а хотя бы даже и мелким штатским дворянчикам – посмевшим жаловаться на "защитников престола и отечества"; полагаю, и они знали это не хуже меня, но считали необходимым как следует покричать, раз уж все равно ничего не могли изменить. Кричали они, разумеется, не на угрюмых рыцарей с мечами, раздраженно ждавших возможности нормально отдохнуть, а на бессильного противиться воле городских властей хозяина гостиницы. Наконец последний обиженный, пыхтя и бормоча под нос, покинул гостиницу вместе со своим багажом, и плешивый хозяин с кислым выражением на обрюзгшем лице – прежние-то постояльцы платили исправно, а вот насчет благородных рыцарей он не был так уверен – повел нас по коридорам, распределяя комнаты. Контрени достался номер на первом этаже, нам с Эвьет – на втором, где были номера с двумя кроватями – не роскошные, но терпимые. Мы завалились спать, даже не поужинав.

Я проснулся посреди ночи. В окно светила полная луна, подрезанная снизу краем крыши дома напротив. Где-то скреблась мышь; если не считать этого звука, было очень тихо. И что-то было не так.

Сперва я подумал, что это ощущение из сна, хотя не мог припомнить, что мне снилось. Затем прислушался и, по-прежнему не различая никаких звуков, медленно повернул голову.

На соседней кровати лежал прямоугольник голубоватого лунного света. Плоский прямоугольник. Кровать была пуста. Впрочем, не совсем – арбалет был на месте. Но меня это не слишком успокоило.

Я вскочил и принялся быстро одеваться. Конечно, причина, по которой Эвьет ночью вышла из комнаты, могла быть самой прозаической. Но интуиция подсказывала мне, что тут другое. Так, сапоги… пояс… теперь меч? Как бы тут не понадобилось кое-что иное…

Дверь осторожно скрипнула – явно в расчете на то, чтобы меня не разбудить. Я поспешно спрятал за спину то, что держал в руке, одновременно оборачиваясь.

– Дольф, ты не спишь?

Я подождал, пока Эвьет закроет дверь и задвинет щеколду. Никакого светильника у нее в руке не было. Окровавленного ножа тоже.

– Ты же обещала ничего не предпринимать, не посоветовавшись со мной! – шепотом накинулся я на нее.

– Я ничего и не предпринимала. Только ходила на разведку. Проверить, хорошо ли он запирается по ночам.

– Ну и как?

– Увы.

– А если бы нет?

– Я бы вернулась и рассказала тебе, как мы договорились. Честно, Дольф. Я тебе всегда говорю правду. Надеюсь, ты мне тоже.

– Да, – ответил я, чувствуя себя препакостно. Формально, разумеется, недоговаривать не значит лгать. Но говорят, что иногда это еще хуже… Разумеется, я действовал правильно. Во-первых, я не имел права, во-вторых, это для ее же блага. Но факт есть факт: она была полностью откровенна со мной, а я с ней нет. И мне это совсем не нравилось… – Все равно, стоило меня предупредить, – произнес я вслух.

– Мне ничего не грозило, даже если бы я на кого-то и наткнулась. Спуститься по лестнице и пройти по коридору – не преступление. И вообще все спят, нигде ни огонька.

– Ладно, – вздохнул я, садясь на кровать. – Ложись, до утра еще далеко.

Она отвернулась, распуская шнуровку, а я тем временем поспешно засунул на привычное место под курткой то, что прятал за спиной. Конечно, она все равно не поняла бы, что это такое. Но наверняка стала бы распрашивать. И вот тут мне бы уже пришлось прибегнуть к прямой лжи…

Я разделся и лег, глядя на луну в окне, сияющую ярким холодным светом. Мой учитель говорил, что там, возможно, тоже живут мыслящие существа. Интересно, они похожи на людей?

Хотелось бы верить, что нет.

– Дольф, – негромко окликнула меня Эвьет, – не спишь?

– Пока нет.

– Расскажи, что было дальше.

– Дальше?

– Ну да. После твоего отъезда в Финц.

– Ах это… Ну ладно, слушай. Путь до Финца обошелся без особенных приключений, но все же занял у меня девять дней. Прибыв в город, где я никогда не бывал прежде, я отправился разыскивать поверенного. Здесь меня ждала первая неожиданность: выяснилось, что старик умер той зимой, и дело унаследовал его сын. Мне это, впрочем, не могло помешать, ибо у меня было с собой письмо от учителя, должным образом оформленное и опечатанное. Сын поверенного – это был, кстати, уже не столь молодой человек, ему было основательно за тридцать – взял у меня свиток, дотошно сличил печать, затем сломал ее и стал читать. С первых же строк его лицо обрело удивленное выражение, а затем он протянул мне письмо со словами: "Это адресовано вам!" В первый миг у меня возникла мысль, что здесь какая-то ошибка, что учитель, возможно, перепутал свитки, и я проделал весь долгий путь впустую. Но вот что там было сказано: "Дольф, мой мальчик! Надеюсь, ты простишь мне это обращение, которым я не пользуюсь с того дня, когда ты впервые предложил решение уравнения, ускользнувшее от моего ума – как простишь и мой вынужденный обман. Я должен был удалить тебя из Виддена. Но прежде, чем ты будешь читать дальше, напомню тебе, что перед расставанием я взял с тебя слово, что ты в точности исполнишь мое поручение. Ты, кажется, был удивлен и даже обижен, ибо никогда прежде, если не считать первых дней нашего знакомства, я не требовал от тебя столь твердых обещаний, полагая, что достаточно просто попросить. Но читай дальше, и обязательно прочти до конца, тогда ты поймешь, в чем дело. Я не говорил тебе этого, дабы не отвлекать от нашей работы, но чернорясники никогда не оставляли своих попыток и теперь подобрались совсем близко. После того, как дороги вновь открылись, в Видден прибыл специальный представитель Святого престола, дабы провести следствие по моему делу. Бургомистр не решился противостоять инквизитору такого ранга и умыл руки, дав санкцию на мой арест. Он сам уже старик, я могу его понять и не осуждаю. Меня должны взять завтра, самое позднее – послезавтра. Я узнал об этом от жены бургомистра. Эта добрая женщина не забыла, что когда-то я спас ее сына, и известила меня об опасности, умоляя бежать. Но я не стану бежать, Дольф. За свою жизнь я проделывал это пять раз; в Виддене я продержался дольше

всего, почти двадцать лет, и это были неплохие годы. Однако все имеет свою цену – я пустил здесь слишком прочные корни. Мне пришлось бы бежать инкогнито, бросив мою библиотеку и оборудование лабораторий, а мне уже шестьдесят два года, и я слишком стар, чтобы начинать все с нуля на новом месте. Ты скажешь, что лучше потерять часть, чем целое, и лучше лишиться имущества, чем жизни. Но я не собираюсь идти, как баран, на заклание. Я давно подозревал, что может дойти до этого, и я готовился. Я потратил немало времени на изучение Священного писания – времени, которое, конечно, можно было употребить с куда большей пользой… зато теперь я дам им бой, Дольф. Бой на их собственной территории. Они не посмеют просто замучить меня в застенках, как какого-нибудь деревенского знахаря; личный представитель понтифика означает, что будет гласный суд, суд, в котором Церковь должна восторжествовать над ересью – вот мы и посмотрим, кто над кем восторжествует. Я намерен с безупречной логикой, опираясь исключительно на их же догматы, доказать несостоятельность и, более того, еретичность их претензий к науке и ученым. В частности, один из главных грехов, вменяемых нам, состоит в том, что ученые "пытаются подражать богу" или "играют в бога". Но если бог есть творец, создавший человека по своему образу и подобию, то не является ли прямым следствием божественного замысла, что человек тоже есть творец, подражающий своему создателю? И если бог есть отец, то не естественно ли, что человек, подобно дитяте, играет, взяв за образец своего отца? Не стану утомлять тебя полным перечнем моих аргументов, да и время поджимает – вроде бы пока у них нет приказов относительно тебя, но, чем скорее ты покинешь Видден, тем лучше. Если я и боюсь, то только за тебя. За себя у меня страха нет. Этот инквизитор – не примитивный костолом, я слышал, что он очень умен, но даже самый изворотливый ум не в состоянии опровергнуть чистые и простые законы логики. Тем не менее, я не могу исключать неблагоприятного исхода. Я слишком хорошо знаю чернорясников, чтобы верить в их готовность честно признать свое поражение. Но в любом случае, их собственный регламент обязывает их провести гласный суд, и, каким бы ни был вердикт, мои аргументы не пропадут даром. Даже заклейменные как ересь, они будут внесены в церковные и юридические книги и рано или поздно станут достоянием незакосневших еще в догматах умов… Тебе же хочу изложить мой наказ, который ты, напоминаю, поклялся исполнить в точности. Вот он: что бы ни случилось, не мсти за меня. И никогда не используй… – я на миг запнулся, -…знание во зло, кроме как для самозащиты. Что касается денег, за которыми я будто бы тебя послал – они твои, равно как и мое имущество в Финце и Виддене, если последнее не будет конфисковано. Ниже ты найдешь мою последнюю волю, оформленную надлежащим образом; отдели ее от свитка, а остальную его часть уничтожь. Прощай, мой мальчик; работать вместе с тобой было истинным удовольствием – единственным удовольствием, не низводящим человека на одну ступень с животными. Впрочем, как знать – возможно, я зря предаюсь стариковскому пессимизму, и мы еще свидимся?" Ниже стояла подпись учителя, а дальше шел текст его завещания.

Я замолк и вздохнул, глядя в потолок. Луна уже уползла за край окна, но ее косой свет еще проникал в комнату. Было слышно, как под окном дробным отрывистым шагом прошел ночной патруль. Эвьет не торопила меня, должно быть, понимая, что мне тяжело продолжать.

– Разумеется, прочитав письмо, я немедленно помчался обратно в Видден, – произнес я наконец. – Деньги я, впрочем, получил, но думал в этот момент не о собственном кармане, а о том, что они могут понадобиться, например, для подкупа… Меняя лошадей и тратя не более четырех-пяти часов на сон, я домчался обратно за шесть суток. Но, какие бы чувства ни владели мной, разум был начеку, и я не стал сразу соваться в город, а предварительно навел справки… Это оказалось верным решением, иначе едва ли я говорил бы сейчас с тобой. Увы. Мой учитель был мудрым человеком, может быть, самым мудрым на земле. Однако и он оказался слишком наивен и слишком хорошего мнения о людях. Этот умник-инквизитор прекрасно понимал, с противником какого рода ему придется иметь дело и чем чреват честный диспут с таким оппонентом. В то же время, закон однозначно требовал, чтобы суд был гласным. Поэтому суда не было вовсе. Не было даже ареста. А просто на рассвете дом учителя окружила со всех сторон толпа городского быдла – говоря "быдло", я имею в виду отнюдь не только трущобное отребье, но и вполне респектабельных лавочников и ремесленников. В общем, самые обычные горожане… Вломиться внутрь они не осмелились – слишком большой страх внушал им учитель, но это и не требовалось. С криками "Смерть колдуну!" и "В ад чернокнижника!" они подожгли дом с четырех сторон… Городская стража и пожарная команда, разумеется, прибыли к месту происшествия – аккурат к тому времени, когда от дома уже ничего не осталось, и злоумышленники разошлись. И, конечно же, в этой толпе не было ни единой рясы. Папский посланник, прежде чем покинуть город, даже поставил большую свечу в видденском соборе "за упокой души заблудшего брата нашего, принявшего кончину без покаяния". По городу сразу пополз слух, что эту свечу трижды зажигали, но она всякий раз снова гасла… При этом я, как пособник колдуна, был объявлен в розыск, и наш добрейший бургомистр, не поморщившись, подписал приказ о моем аресте, несмотря даже на то, что заезжий инквизитор уже отбыл из Виддена. Естественно, заявлять о своих правах на наследство я не стал – да и от наследства ничего не осталось, один пустырь с головешками. Бесценные книги, наши чертежи, макеты, уникальные приспособления для опытов… ничего, совсем ничего. Больше я никогда не был в тех краях.

– С тех пор ты и странствуешь? – спросила Эвьет, чуть помолчав.

– Да. Как какой-нибудь дух из легенды, не могущий обрести покоя… Сперва это было… ну, знаешь, как бывает, когда испытываешь сильную боль – сидеть или лежать, терпя ее, невыносимо, но если принимаешься расхаживать, становится полегче… А потом… превратилось в привычку, наверное. Да и просто нет места, где мне хотелось бы остановиться… Не знаю, стало ли мне лучше оттого, что я рассказал тебе все это. Но, во всяком случае, теперь ты знаешь.

– Мне так жаль, Дольф… Правда жаль. Я не из вежливости это говорю. Уж я-то знаю, что такое – терять.

– Я понимаю. И ты знаешь… может, для тебя это прозвучит дико, но я завидую тебе. Для тебя, по крайней мере, существует конкретный человек, который во всем виноват. И которому ты можешь отомстить. А я? Даже если бы не прямой запрет, который я не нарушу, ибо дал слово своему учителю – кому мстить мне? Каждому тупому уроду из той толпы? Священникам, которые их натравливали? Бургомистру? Папскому посланнику? Самому понтифику, наконец? На место любого из них, кого бы я ни убил – любого! – тут же встанет другой, точно такой же или еще хуже. Все то же самое сдувание пылинок с большой кучи дерьма…