Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Затем на склоне горы появились жены, матери, дочери несчастных жертв, они, как привидения, тянулись длинной вереницей. Али договорился с сестрой, что их приведут ей в Либаово. Но несчастные услышали пальбу и догадались, что происходит: они рвали на себе волосы и ломали руки. Вскоре они вступили в мрачную извилистую долину, которая ведет из Хендрии в Либаово, и исчезли одна за другой, как тени, которые уходят в ад.
Я вынужден был присутствовать при этом ужасном убийстве и ничем не мог помочь осужденным. Когда все было кончено, я подошел к Али и попросил, чтобы он дал мне обещанные пропуск и конвой, но он ответил, что печать его осталась в Янине и что он оттуда только сможет отпустить меня. Делать было нечего: ключ от двери, которая вела к Фатинице, был в руках у этого человека.
Убийцы добили в караван-сарае всех, кто еще дышал. Али велел отобрать трупы начальников, связать их, как плоты, и бросить в Келидн, чтобы они пронесли от Тепелины до Аполлонии весть о страшной мести, прочие велел оставить в караван-сарае и отпереть ворота, чтобы тела стали добычей волков и шакалов, которые, почуяв запах крови, уже завывали в горах. Под вечер мы пустились в путь, шествие наше было безмолвно, как похороны; Али, как лев, упившийся кровью, отдыхал, лежа в паланкине. Ночь была темная, вдруг на повороте мы увидели свет и услышали страшные крики: это после пира льва потешалась львица – Али окончил свое дело, Хаиница начала свое.
Огромный костер, разложенный перед воротами Либаово, служил нам маяком. Мы подошли ближе и, наконец, стали различать, что происходит. Женщин подводили по четыре к Хаинице, она срывала с них покрывала, приказывала обстричь им волосы, обрезать платье выше колен и предавала их солдатам, которые увлекали несчастных, как добычу. Я не в состоянии был выдержать этого зрелища и заставил лошадь свою попятиться на несколько шагов. В эту минуту в толпе женщин раздался громкий крик, и одна молоденькая девушка, растолкав подруг, бросилась ко мне и обняла мои колени:
– Это я! Разве ты не узнаешь меня? Ты уже однажды спас меня в Константинополе. Погляди на меня! О, я не знаю твоего имени, но меня зовут Василики!
– Василики! – вскрикнул я. – Василики? Гречанка, которая бросила мне перстень! Да, да, я помню, ты говорила, что будешь жить в Албании.
– О, он вспомнил, вспомнил! Да, это я! Спаси нас, меня от бесчестья, мать мою – от смерти!
– Пойдем со мною, я попытаюсь, – сказал я.
Я подвел ее к Али.
– Паша, помилуй эту девушку.
– Помилуй, о, помилуй нас, визирь! – вскричала Василики. – Государь, мы не из этого несчастного города, мы из Стамбула и ничем не заслужили твоего гнева. Государь, я несчастная девушка, прими меня к себе в невольницы, я отдамся тебе, спаси только мать мою…
Визирь обернулся к ней, гречанка стояла на коленях, волосы ее были распущены, покрывало развевалось по ветру, она была прекрасна в эту минуту. Али поглядел на нее милостиво.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Василики, – ответила девушка.
– Прекрасное имя, оно означает «царица». С этих пор, Василики, ты будешь царицей моего гарема. Приказывай, я сделаю все, что тебе угодно.
– Ты не шутишь, не смеешься надо мною, визирь? – спросила Василики, дрожа всем телом и посматривая то на него, то на меня.
– Нет, нет! – воскликнул я. – У Али сердце льва, а не тигра, он мстит тем, кто его оскорбил, но щадит невинных. Визирь, эта девушка не из Кардики, два года назад я встретил ее в Константинополе, не отказывайся от своих слов.
– Что сказано, то сказано, успокойся, Василики, – произнес паша. – Покажи мне свою мать, и вы будете жить у меня во дворце.
Василики вскочила с радостным криком, побежала опять к толпе женщин и привела свою мать, обе они упали на колени. Али сказал мне:
– Сын мой, я поручаю их тебе, ты мне за них отвечаешь, возьми конвой, и чтобы никто не посмел их тронуть.
Я все забыл: и страшное зрелище, которое видел утром, и то, которое предстало теперь моим глазам, я схватил руку Али и поцеловал ее, потом взял десять человек стражи и отправился в Либаово с Василики и ее матерью. На другой день утром мы въехали в Янину. Весть об этом ужасном шествии уже разнеслась по городу, и каждый, трепеща за себя, поздравлял пашу со свершением праведного суда. Перед воротами Янины Али Тепелинского ждали невольники и придворные; завидев его издали, они огласили воздух восклицаниями. Али остановился, чтобы ответить им, но, когда он собрался говорить, один дервиш пробился сквозь толпу и стал прямо перед ним. Паша затрепетал при виде его бледного изнуренного лица.
– Узнаешь ли ты меня? – спросил дервиш.
– Да, ты тот, которого зовут святым из святых, ты шейх Юсуф.
– А ты, – ответил дервиш, – ты тигр этерский, волк тепелинский, шакал янинский. Ковры, по которым ты ступаешь, обагрены кровью твоих братьев, детей, жен, на каждом шагу ты попираешь прах существ, созданных по образу Аллаха и обвиняющих тебя в своей смерти. Горе тебе, визирь Али, ты поднял руку на мусульман, которые теперь обвиняют тебя у престола Аллаха! Горе тебе, визирь Али, потому что могущество твое развеется, как прах, горе тебе, потому что дни твои сочтены, и ангел смерти ждет только руки Аллаха, чтобы поразить тебя! Вот что я хотел сказать. Горе, горе тебе, визирь Али!
Несколько минут длилось страшное молчание, и все ждали с беспокойством, думая, что наказание будет соразмерно оскорблению. Но Али снял с плеч горностаевую шубу и бросил ее на плечи дервишу, сказав лишь одно:
– Возьми эту шубу и молись за меня Аллаху, ты прав, старик, я великий презренный грешник.
Дервиш сбросил шубу с плеч, отер об нее ноги и удалился через толпу, которая безмолвно расступилась, чтобы пропустить его. В тот же вечер Али дал мне обещанный пропуск и конвой, и я пустился в путь через всю Ливадию.
Глава XXXIV
Два албанца из моей свиты, состоявшей из пятидесяти человек, провожали лорда Байрона в таком же путешествии и очень хорошо помнили дорогу. Албанцы обещали доставить меня на место за восемь дней. На следующий после отъезда день мы ночевали уже в Вонеце, то есть прошли за два дня около ста двадцати пяти миль. Несмотря на усталость, спать мне не хотелось – меня одолевала какая-то странная тревога. Я разбудил албанцев и спросил, готовы ли они пуститься в путь; вместо ответа они вскочили и собрали свое оружие, мы тотчас выехали. Часов пять спустя мы остановились позавтракать на берегах Ахелоя. Отдохнув часа два, мы переправились через реку в том месте, где, по преданию, Геркулес одолел быка, и вступили в Этолию. Часа в четыре пополудни мы снова вынуждены были сделать привал – люди мои чрезвычайно утомились; отдохнув часа два, они снова были в состоянии пуститься в путь, и часов в десять мы добрались до деревни Врахори. К несчастью, ворота были уже заперты, и нам пришлось ночевать в чистом поле. Ночь стояла теплая и светлая, хотя уже начался сентябрь, но у нас не было съестных припасов. Двое из моих албанцев бросились к пастушьим хижинам, висевшим над пропастью, и через несколько минут вернулись; один из них нес горящую сосновую головню, а другой тащил на плечах козу. За ними шли человек пять-шесть горцев, они вели еще овцу и несли хлеб и вино. Все тотчас принялись за работу, и через несколько минут овца и коза уже жарились. Горцы помогали нам, и я пригласил их разделить с нами ужин. Они в знак благодарности принялись плясать. Албанцы мои, несмотря на усталость, не вытерпели и присоединились к ним. Потом начался ужин, который нам, голодным, показался чрезвычайно вкусным, затем мы все улеглись спать.