Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Я уехал оттуда через двенадцать дней после прибытия и уже почти через месяц после того, как расстался с Фатиницей. «Бетси» оказалась быстроходным судном: на третий день по выходе из Смирны мы были уже в виду Никарии, и я издали различил курган, насыпанный на могиле Апостоли. Через пять дней после этого мы увидели Мальту и, не задерживаясь, прошли мимо этого воинственного острова. Шкиперу «Бетси», кажется, не меньше меня хотелось вернуться в Англию, а ветер был нам в помощь. Через неделю мы миновали Гибралтарский пролив, а через двадцать восемь дней после выхода из Смирны бросили якорь на Портсмутском рейде. Нетерпение мое было так сильно, что я не решился ехать в экипаже, хоть они и славятся своей быстротой. От Портсмута до Вильямс-Хауса – девяносто лье, верхом я мог проехать их за двадцать – двадцать два часа.
Почтальоны, верно, думали, что я заключил пари. Я выехал из Портсмута часа в три пополудни, скакал всю ночь и утром был уже в Нортгемптоне. Часов в девять я пересек границу графства, в полдень проскакал во весь опор через Дерби, наконец, увидел Вильямс-Хаус, тополевую аллею, ведущую к замку, распахнутые ворота, нашу цепную собаку, Патрика, который чистил на дворе лошадей, и Тома, спускавшегося с крыльца. Я подскакал к нижней ступеньке и спрыгнул с лошади, крича: «Матушка! Где матушка?»
Милая моя матушка услышала этот крик и прибежала из сада. Увидев меня, она зашаталась, я бросился к ней и подхватил. Поддерживая и обнимая матушку, я протягивал руку к отцу, который шел так скоро, как только можно было с деревянной ногой. Наконец, отец подошел к нам, и некоторое время мы все вместе обнимались, плакали и смеялись от радости. Вскоре сбежались все домочадцы, миссис Денисон и наш честный управляющий Сандерс. Позже, к обеду, пришел добрый доктор, наставления которого я так хорошо помнил; наконец, вечером явился священник, почтенный Робинсон, который пришел играть в вист, не догадываясь, что найдет здесь нового игрока.
Я обошел весь дом и сад, нашел свой птичник таким же исправным и переполненным добровольными пленниками, увидел озеро, мое прекрасное озеро, которое некогда казалось мне морем, а теперь превратилось в пруд. Матушка моя была так же взволнована, так же растрогана, как и я, ей все не верилось, что перед ней ее родной сын, которого, как она думала, она лишилась навеки. Она обнимала меня и прижимала к сердцу, потом вдруг смотрела на меня и говорила, что я стал настоящим мужчиной. Мне было тогда восемнадцать лет, но за последний год я и правда многое пережил.
Наконец, мы пришли в гостиную, и тут я начал рассказывать о своих подвигах и приключениях. Я остановился на смерти Борка и прибавил, что с тех пор жил на островах Архипелага – пока не получил письмо, в котором матушка сообщала, что я могу возвратиться в Англию. Отец решил, что мы на третий день поедем в Лондон. Ему хотелось, чтобы я как можно скорее смыл с себя пятно бесчестья. Матушка поехала с нами.
По приезде в Лондон мы прежде всего отправились в Адмиралтейство, я объявил, что добровольно предаюсь в руки правосудия, и просил назначить тюрьму, в которую я должен пойти, или сумму, которую следует внести. Лорды согласились на денежный штраф, но поскольку «Трезубец» крейсировал в это время в Ла-Манше, то для пересмотра прежнего приговора надо было дождаться возвращения корабля, а он должен был отсутствовать еще месяц или полтора. Это задержка чрезвычайно огорчала меня, но была неизбежна.
Мы прожили все это время в Лондоне. Я совсем не знал этого нового Вавилона, но, как ни любопытен он был, я не мог изгнать из сердца глубокое беспокойство, которое меня мучило. Прошло уже четыре с лишним месяца с тех пор, как я покинул Кею. Что делала, о чем думала моя Фатиница?
Наконец, получено было донесение, что «Трезубец» вошел в портсмутскую гавань, адмиральский корабль был там же, а потому решено было устроить суд в Портсмуте. Мы тотчас выехали из Лондона – я не хотел терять ни минуты. Несмотря на все мое нетерпение, приготовления к судебному процессу длились целый месяц, наконец, давно ожидаемый день наступил. В семь часов утра с адмиральского корабля раздался пушечный выстрел, и сигналами передали сообщение, что военный суд соберется в девять часов. Мы отправились туда к назначенному времени. На корабле меня тотчас посадили под стражу, и один за другим стали прибывать капитаны, назначенные членами суда.
В половине десятого участники суда собрались, и меня вызвали. Я вошел в зал совета. За столом на председательском месте сидел адмирал, по правую руку от него расположился капитан-обвинитель. Шестеро остальных членов суда разместились по старшинству, по трое с каждой стороны стола. На другом конце, напротив адмирала, сидел капитан-адвокат, а я, как обвиняемый, стоял возле него с непокрытой головой.
Прежнее дело было закрыто, и начато новое судопроизводство. Я был обвинен в том, что убил на галатском кладбище английского офицера без вызова с его стороны. Следовательно, мне нужно было только доказать, что я не зарезал Борка, напав на него врасплох, а убил на дуэли. О нарушении субординации не были и речи.
Я почтительно выслушал обвинение. Потом попросил дозволения говорить и рассказал просто и спокойно, как было дело, а затем попросил, чтобы выслушали кого-нибудь из офицеров с «Трезубца», – я не указывал ни на кого персонально, предоставляя судьям вызвать того, кого они сочтут нужным.
Судьи назначили снять показания с капитана Стенбау, второго лейтенанта Троттера, мичмана Джеймса Перри, боцмана Томсоно и с четырех матросов. Против меня не свидетельствовал ни один. Само собой разумеется, что показания этих свидетелей были единодушны. Они не только возложили всю вину на Борка, но и закончили свои показания словами, что если бы их оскорбили так же, как меня, то и они бы отомстили за себя точно так же. Четверо матросов, в числе которых был Боб, дали такие же показания. Один из них, который был вестовым у Борка, сообщил суду обстоятельство, которого я не знал, а именно – что он сам в щель неплотно затворенной двери видел, как лейтенант поднял на меня палку. Выслушав свидетелей, судьи велели всем удалиться и приступили к совещанию. Через четверть часа нас всех позвали в зал. Все члены суда стояли в шляпах. Признаюсь, в эту минуту, несмотря на всю уверенность в правоте своего дела, я был встревожен. Председатель положил руку на сердце и сказал громко:
– По чести и совести перед Богом и людьми наш обвиняемый не виновен в убийстве.
В ту же минуту со всех сторон раздались радостные крики, и, несмотря на присутствие судей, отец, который ни на минуту не отходил от меня, бросился мне на шею. Офицеры «Трезубца», и первым – капитан Стенбау, кинулись ко мне, так что я снова очутился среди своих товарищей. Они пожимали мне руки, обнимали и поздравляли меня. Только я успел поклониться судьям и поблагодарить их, меня подхватили и почти вынесли на палубу. Баркас с «Трезубца» стоял борт о борт с адмиральским кораблем, мы все сошли в него, и меня торжественно повезли в Портсмут.
Ступив на берег, я тотчас вспомнил о матушке: она не смогла поехать с нами на корабль и в страшной тревоге ожидала окончания суда. Отец и капитан Стенбау начали толковать о приготовлениях к званому обеду, которым они хотели отпраздновать мое оправдание, а я побежал к дому, где мы остановились. В два прыжка очутился я у дверей комнаты матери и почти вышиб их. Матушка стояла на коленях и молилась обо мне.
Я еще не успел выговорить ни слова, как она протянула руки и вскрикнула:
– Спасен! Спасен! О, я счастливейшая из матерей!
– А вы можете сделать меня счастливейшим из сыновей и мужей.
Глава XXXI
Можно представить, как удивилась матушка, услышав такой ответ. Момент был благоприятный, и я подробно рассказал ей о своих приключениях с того самого дня, как бежал из Константинополя. Я держал матушку за руку, и во время рассказа о сражении с пиратами и о том, как я чуть не утонул, рука ее трепетала. Когда я дошел до смерти Апостоли, слезы полились из ее глаз. Она не знала юношу, но он был ей не чужой, ведь он спас жизнь ее сыну. Наконец, я заговорил о прибытии на остров Кеос, о том, как зародилась моя любовь к Фатинице. Я описал ее матушке такой, какой она была на самом деле, то есть ангелом любви и чистоты. Сказал, что бедная Фатиница, должно быть, ужасно страдает, ведь уже пять месяцев она не имеет обо мне никаких известий.