Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Я опять не посмел идти обедать с Константином и Фортунатом. Вместо этого я сошел во двор, велел оседлать Претли, и она, как всегда, привезла меня в мой любимый грот.
Я подозвал пастуха, стадо которого бродило по противоположному склону горы, и купил у него молока и хлеба. Целый день я просидел в этом гроте и вернулся домой, когда уже смеркалось. По дороге мне встретился Фортунат. Я сказал ему, что объездил весь остров.
За несколько минут до девяти часов я вышел из комнаты, ровно в девять часов букет, как и вчера, перелетел через стену и упал к моим ногам. Теперь в букете были акация, дымянка и сирень.
Я унес букет в свою комнату, а на рассвете пошел в Кею, маленькая гречанка уже ждала меня. Я показал ей букет: цветы говорили, что Фатиница чувствует любовь, исполненную страха и беспокойства. Невозможно было яснее ответить на мое письмо. Я восхищался этим немым языком, и народ, который изобрел его, казался мне самым просвещенным в мире.
Я вернулся домой и написал: «Благодарю, тысячу раз благодарю тебя за это чувство. Но чего ты боишься? О чем ты беспокоишься? Моя любовь к тебе – вся жизнь моя; мне кажется, что она будет жить и тогда, когда сердце мое перестанет биться, когда умственные способности погаснут; потому что любовь моя – моя душа, а я чувствую, что у меня есть душа, только с тех пор, как я тебя впервые увидел. Перестань же бояться, перестань беспокоиться, мой ангел, моя Фатиница; дай мне посмотреть на тебя, дай сказать тебе устами, глазами, всем существом моим: Фатиница, я люблю тебя, люблю больше жизни… А если ты и тогда будешь бояться, о, значит, я откажусь от тебя, уеду с Кеоса – не чтобы забыть, но чтобы умереть оттого, что тебя не увижу».
Вечером я получил букет. Фатиница отвечала, что также мучается нетерпением, но предчувствует страшную любовную скорбь.
Я попытался развеять ее предчувствия. Какое несчастье могло угрожать ей, не угрожая вместе с тем и мне? А в таком случае не лучше ли нам страдать вдвоем? Увидеться было очень легко. Константин и Фортунат ни о чем не подозревали и ни за ней, ни за мной не следили, поэтому мы могли сойтись ночью в саду, и нам нужна была только веревочная лестница. Я написал ей, чтобы она в знак согласия бросила мне букет гелиотропа.
Горлица отнесла этот мудрый план Фатинице. Тотчас после завтрака я вышел из дома. Претли оседлали; я проехал через деревню, чтобы купить веревок, а потом уселся в своем гроте и принялся мастерить лестницу. Я был очень искусен в этом матросском ремесле, и потому лестница часа через два была уже готова. Я обернул ее вокруг себя, спрятав под одеждой, и вернулся домой тогда уже, когда обед должен был кончиться.
Ни Константина, ни Фортуната не было дома: они уже месяца полтора находились в бездействии и, соскучившись по морю, пошли посмотреть на свою фелуку.
Наступил вечер. Я пошел в сад, но букета не было. Я просидел на обыкновенном месте до второго часу утра, все ждал, но тщетно. Я был в отчаянии.
Я пошел домой, обвиняя Фатиницу в том, что она меня не любит, думал, что она просто забавлялась моей любовью, а теперь, когда страсть моя достигла высшей степени, испугалась и решила меня оттолкнуть. Я провел всю ночь за письмами: грозил, извинялся, уверял в любви – одним словом, безумствовал. Горлица, по обыкновению, прилетела за депешами; на шее у нее был венок из белых маргариток – символ горести.
Я разорвал первое письмо и написал следующее:
«Да, я верю, ты тоже огорчена, но я, Фатиница, я не печален, не огорчен – я в отчаянии. Фатиница, я люблю тебя. Видеть тебя для моего сердца то же, что для бедных цветов – видеть солнце. Вели мне умереть, Фатиница, но не осуждай меня на то, чтобы никогда больше тебя не видеть.
Я и сегодня буду в углу сада, где вчера прождал до второго часа. Ради бога, Фатиница, не заставляй меня страдать сегодня так, как я страдал вчера, – сил моих на это не хватит. О, теперь я увижу, любишь ли ты меня».
Я снял с горлицы венок и подвязал ей под крыло свою записочку.
День тянулся ужасно долго, и я не хотел выходить со двора. Я сказался больным; Константин и Фортунат пришли навестить меня, и мне нетрудно было уверить их, что я нездоров: голова моя горела.
Они хотели позвать меня с собой на остров Андрос, где у них были дела; я тотчас догадался, что это дела политические. И точно: на Андросе должны были собраться члены общества гетеристов, к которому, как я уже говорил, принадлежали Константин и Фортунат. Как только они ушли, я приподнял решетку и насыпал крошек на окно; через четверть часа горлица прилетела, и я отправил второе письмо.
«Сегодня нечего бояться, моя Фатиница, напротив, я могу провести у ног твоих целую ночь: отец и брат твой едут на остров Андрос и вернутся только завтра. О, Фатиница, положись на мою честь, как я полагаюсь на любовь твою».
Через час я услышал крики матросов; я подбежал к окну, которое выходило на море, и увидел, что Константин и Фортунат садятся в лодку.
Я следил за судном глазами: ветер дул попутный, и потому парус быстро уменьшался и вскоре совсем исчез. Я запрыгал от радости: мы с Фатиницей остались одни.
Наступила ночь. Я вышел, взяв с собой веревочную лестницу. Если бы кто-нибудь увидел меня, то, верно, подумал бы, что я замыслил какое-нибудь злодейство. Но я не встретил никого и благополучно дошел до угла стены.
Пробило девять часов, при последнем ударе к ногам моим упал букет. Увы, букет был не из одних гелиотропов: тут были еще аконит и синяя ирь. Это означало, что Фатиница уверена во мне и полагается на мою честь, но душа ее исполнена угрызений совести. Сначала я ничего не понял, но тут был гелиотроп, следовательно, она была согласна. Я перебросил лестницу через стену и вскоре почувствовал, что она слегка шевелится, через минуту я потянул: лестница была привязана. Я прицепил другой конец довольно крепко, чтобы она могла выдержать мою тяжесть, и влез по ней с проворством и ловкостью моряка. Добравшись до верха стены, я не стал потихоньку спускаться, а спрыгнул в сад и, не рассчитав высоты, покатился к ногам Фатиницы.
Девушка вскрикнула, но я уже был у ног ее, обнимал ее колени, прижимал ее руки к своему сердцу. Я был готов заплакать от счастья. Радость моя была так велика, что выражалась как скорбь. Фатиница смотрела на меня с улыбкой ангела, который отворял мне небо, или женщины, которая отдавала мне свое сердце.
О, какая ночь, боже мой! Цветы, благоухание, пение соловья, небо Греции, и посреди всего этого два юных и чистых сердца. О, немногим из бедных смертных суждено испытать такие неизъяснимые минуты блаженства!