Приключения Джона Девиса
Шрифт:
После этого младшая из подруг Стефаны взяла серебряное блюдо и начала собирать деньги для невесты, как у католиков собирают на церковь и на бедных. Само собой разумеется, я положил на блюдо все, что у меня было. В бедных семействах собранные деньги часто составляли все приданое невесты, в богатых употреблялись на ризу или лампадку для образа Пречистой Девы. Потом пришел священник с тремя маленькими певчими, один из которых нес икону, а двое других – свечи.
Священник был видным стариком с длинной седой бородой. Он обошел всех присутствующих, и все подходили к нему на благословение. Наконец, он взял невесту за руку и подвел к отцу. Стефана встала на колени, Константин протянул руку над ее головой и сказал:
– Благословляю тебя, дочь моя: будь доброй женой и доброй матерью, как твоя мать, чтобы и у тебя были со временем дочери, которые походили бы на тебя.
Он поднял и поцеловал ее.
Потом началось обручение и венчание по обряду греческой церкви. По окончании церемонии священник посадил Стефану на прежнее место. Через несколько минут пришли сказать, что все готово, чтобы ввести невесту в дом мужа, и все женщины, не исключая и Стефаны, надели свои покрывала.
У дверей стояла верховая лошадь. Стефана села на нее, а за ней поместился маленький мальчик. Музыканты пошли вперед, за ними последовали несколько бедных деревенских девочек, которые плясали; в числе их была и та, которой я подарил шелковое платье. Потом шли разного рода фокусники, а за ними ехала верхом невеста в сопровождении своих подруг; наконец, на некотором расстоянии шли мужчины, и впереди всех Константин и Фортунат.
Таким образом мы пришли в дом жениха, один из лучших на всем острове. Дверь была убрана гирляндами, а на пороге, усыпанном цветами, тлели благовония. Мы прошли в сад, где был приготовлен обед в длинной беседке; стола не было, а блюда были расставлены на ковре. В числе блюд были две целые овцы. Женщины сели первыми, поджав под себя ноги по-турецки и держа в руках свои золотые нитки; молодые люди, привязавшие прежде свои нитки в петличку камзола, отвязали их, чтобы доказать свое право сидеть напротив своих дам, и сели так же. Я уселся напротив Фатиницы.
Обед продолжался несколько часов, и все это время оглушительно гремела музыка, а после десерта мы встали, и начались танцы.
Моя золотая нитка давала мне право быть кавалером Фатиницы, но – увы! – я довольно порядочно танцевал джигу, а о фигурах греческих танцев не имел ни малейшего понятия. Поэтому я вынужден был отказаться, но сказал Фатинице, что готов танцевать и быть смешным, если ей это угодно. Но Фатиница не захотела выставить меня на смех: это было самое сильное доказательство любви.
Она пошла танцевать с Фортунатом – еще одно доказательство любви: она не хотела возбудить во мне ревность, танцуя с кем-то другим.
За этим танцем последовали другие, но Фатиница, сославшись на усталость, больше не танцевала и все время просидела возле сестры.
Затем женщины повели невесту в спальню. Брачная постель была приготовлена в лучшей комнате, по обеим сторонам от нее стояли две огромные свечи, которые должны были гореть всю ночь. Молодая остановилась у дверей комнаты, и ее окропили святой водой, по окончании этой церемонии Стефана вошла в спальню с сестрой и самой близкой своей подругой. Через четверть часа после того обе девушки вышли, а мужчины повели молодого к потайной двери, которая была изнутри слегка приперта, так что он вынужден был приложить усилия, чтобы войти в нее.
Свадьба была окончена, и гости начали расходиться, только уже не в прежнем порядке, а мужчины вели своих дам под руку. Моя золотая нитка давала мне право вести Фатиницу, и она оперлась на мою руку.
Кто в состоянии пересказать, что мы друг другу говорили? Ни слова о любви, и между тем каждое наше слово было исполнено любви. Мы говорили о небе, о звездах, о ночи, но, подойдя к дверям дома Константина, я знал, что я счастливейший из смертных, а она – что я страстно люблю ее.
На другой день все это рассеялось, как ночные грезы, потому что мы не имели никакой возможности увидеться. Прошли два или три дня, и я жил одними воспоминаниями, потом радость, которой наполнено было мое сердце, сменилась горестью. На следующий день я искал средства написать Фатинице, или, лучше сказать, доставить ей мое письмо, но не нашел никакой возможности и сходил с ума.
Утром горлица начала летать вокруг моего окна. Я подпрыгнул от радости, приподнял решетку, и горлица влетела ко мне в комнату, будто зная, чего я от нее ожидаю.
Я написал на кусочке бумаги: «Я люблю вас и умру, если с вами не увижусь. Нынче вечером, с восьми до девяти часов, я обойду весь сад и сяду у восточного угла. Ради бога, ответьте мне, хоть одним знаком покажите, что думаете обо мне».
Я привязал эту записочку под крылом горлицы, птица тотчас полетела к своей госпоже и скрылась за решеткой. Целый день я мучился опасениями: не ошибся ли я, не принял ли проявлений вежливости за доказательства любви. Я не посмел идти обедать с Константином и Фортунатом: внутренний голос говорил мне, что я нарушаю священные законы гостеприимства. Наступил вечер. Я вышел из комнаты за несколько минут до назначенного времени и, сделав большой крюк, уселся, наконец, в восточном углу сада.
Пробило девять часов. С последним ударом колокола к ногам моим упал букет. Я бросился к цветам. Вдруг мне пришло в голову, что на Востоке цветы имеют свой язык, что букет иногда все равно что письмо и называется тогда саламом, то есть приветствием. Букет Фатиницы состоял из незабудок и белых гвоздик, но – увы! – я не знал, что это значит.
Я поцеловал милые цветы и приложил их к сердцу. Верно, Фатиница забыла, что я родился в стране, где у цветов есть только имена, но нет языка.
Я вернулся в свою комнату и заперся там. Потом вынул букет из-за пазухи и развязал его, надеясь найти в нем записку, но не нашел ничего. Вдруг я вспомнил о маленькой гречанке – наверняка она знала таинственный язык цветов. Я решил завтра же разыскать ее.
На рассвете я проснулся и отправился в город. Улицы были еще пусты. Я раз десять прошел их вдоль и поперек, прежде чем нашел то, что искал. Девочка, завидев меня издали, радостно подбежала ко мне. Я дал ей цехин и знаком показал, чтобы она шла за мной. Дойдя до уединенного места, где никто не мог нас видеть, я вынул из-за пазухи букет и спросил, что он значит.
– Незабудки означают надежду, белая гвоздика – верность.
Я дал девочке еще цехин, велел ей никому не рассказывать об этом и ждать меня завтра на этом же месте в это же самое время.
Глава XXIX
Вернувшись домой, я тотчас принялся писать. Я не стану приводить здесь этого письма: читатели могут подумать, что его писал помешанный. Но я излил в этом письме всю свою душу и надеялся, что Фатиница поймет меня.
Горлица все не прилетала. Я развернул письмо и решил дополнить его. То были уверения в любви, клятвы в вечной верности и слова благодарности. Мы, мужчины, удивительно признательны и многословны, пока еще ничего не получили.
Вскоре я увидел горлицу. Я приподнял решетку, и птица осторожно пролезла под нее, как будто знала нашу тайну и боялась выдать нас. На этот раз ей пришлось нести уже не маленькую записочку, а целое письмо – хоть я не сказал еще и тысячной части того, что хотел. Наконец, мне удалось свернуть письмо так, что оно поместилось под крылом, но птица едва ли могла взлететь. Тут мне вздумалось написать еще одно письмо, чтобы оно служило первому перевесом. Мысль была прекрасная; я тотчас принялся писать, подвязал бумагу под другое крыло голубя, и он свободно полетел.