Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– А если она откажет, что же ты будешь делать? – холодно спросила Фатиница.
– Я сам поеду просить позволения, без которого не могу жить; я охотно подвергну жизнь свою опасности, потому что жизнь для меня ничего не значит в сравнении с моей любовью…
– А если она все-таки откажет?
– Тогда я вернусь к тебе, Фатиница, и тогда настанет твой черед принести большую жертву, твоя очередь покинуть свое семейство, как я покинул своих родных. Потом мы уедем в какой-нибудь безвестный уголок и станем жить – ты для меня, я для тебя… И родными нашими будут одни эти звезды, которые померкнут прежде, чем я перестану любить тебя.
– И ты это сделаешь?
– Клянусь тебе честью, любовью, тобой! С этой минуты ты моя невеста.
– Жена твоя! – воскликнула она, обвивая
Глава XXX
Это были не пустые слова. С этого дня и до самого моего отъезда мы каждую ночь проводили вместе. Мы условились, что мне делать. Я должен поехать сначала в Смирну, где мне нужно было побывать по двум причинам: чтобы исполнить поручение, которое возложил на меня умирающий Апостоли, и чтобы узнать, нет ли писем на мое имя из Англии. Из Смирны, центра сообщений между Западом и Востоком, я должен написать родителям и ждать ответа. Крейсерство Константина и Фортуната продлится месяца два или три, а за это время я мог уже получить ответ из Англии. На обратном пути они зайдут в Смирну, и я вернусь с ними на остров. Если же я вернусь без них, то обращусь к Стефане, которой Фатиница все рассказала.
Все это было очень легко исполнить, а между тем нас тревожили неведомые и горестные предчувствия. Всю последнюю ночь Фатиница проплакала, ни обещания, ни клятвы, ни ласки мои – ничто не могло ее успокоить. Когда мы расстались, она была почти без чувств, а я как помешанный. Я написал ей последнее письмо и отправил его с нашей милой горлицей, она уже на рассвете была на моем окне, как будто тоже знала, что я уезжаю, и хотела проститься со мной.
Часов в восемь Константин и Фортунат прошли через двор – проститься с Фатиницей. Они не пригласили меня с собой, а я не посмел просить, чтобы они взяли меня, впрочем, лучше было совсем не видеть Фатиницу, чем видеть ее и притворяться равнодушным. Они пробыли в павильоне с час и потом пришли за мной. Мне потребовалась вся сила моего характера, чтобы не выдать своей печали, впрочем они сами были так огорчены, что едва ли обращали внимание на мою горесть. Они никогда не видели Фатиницу в таком отчаянии и не могли не разделять ее скорби, которую приписывали своему отъезду.
Наконец, пришла пора оставить эту комнату, в которой я провел два месяца. Стефана с мужем ждали нас на пристани. Как замужняя женщина, она была без покрывала. Она смотрела мне прямо в глаза, будто хотела прочитать в моей душе, а когда я ступил на доску, чтобы перейти в лодку, Стефана подошла ко мне и произнесла вполголоса: «Не забудьте своей клятвы!» Я взглянул на дом, где была Фатиница, и увидел, что из решетки окна высунулась рука с платком.
Фелука ждала нас у входа в порт. Пока мы плыли к ней, я не спускал глаз с этой руки, с этого платка. Временами слезы наворачивались на глаза и, как облако, скрывали от меня Фатиницу. Я отворачивался, чтобы смахнуть их, а потом опять обращался к обожаемой ручке, к красноречивому платку. Дул встречный ветер, и я радовался этому, потому что медленнее удалялся от Фатиницы. Но благодаря усилиям гребцов фелука выбралась в открытое море, мы подняли паруса и вскоре обогнули мыс, за которым скрылись и Кеос, и дом Константина. Тогда я погрузился в глубокое уныние, будто этот платок привязывал меня к жизни и, как только он исчез, для меня уже не осталось ничего на свете. Я сказался нездоровым и ушел в свою каюту, где хотя бы мог не скрывать чувств.
На семнадцатый день по выходе из гавани мы бросили якорь в прямой видимости Смирны. Хотя Константин совершенно полагался на расположение к себе своих соотечественников, однако же не решался входить в такой могущественный и многолюдный порт. На прощание Константин и Фортунат предложили мне деньги, но я в них не нуждался. Я только взял с них слово зайти на обратном пути за мной в Смирну, если я еще буду здесь.
Мы подали сигнал, означающий, что на корабле есть человек, который желает сойти на берег. За мной пришла лодка. Странно, но, когда я расстался с этими людьми, у меня будто камень с души упал. С ними мне было как-то неловко и совестно. Во время
Все домочадцы были в трауре. Пассажиры «Прекрасной левантинки» рассказали в Смирне о смерти Апостоли, которой обязаны были своей свободой. Тогда же его мать и сестра продали торговый дом, который держали только для того, чтобы увеличить состояние своего сына и брата, и на вырученные деньги купили загородный домик, чтобы там свободно предаваться горю.
Как только я назвал свое имя, все двери передо мной отворились. Мать Апостоли была извещена о том, что я дружил с ее сыном и заботился о нем. Я преклонил перед ней колени, она подняла меня со слезами на глазах, прижала к своей груди и взмолилась: «Расскажите мне о сыне!» В эту минуту вошла сестра Апостоли. Мать велела ей снять покрывало, потому что я был им не чужой; я увидел девушку лет шестнадцати-семнадцати, которая показалась бы мне красавицей, если бы образ, запечатленный у меня в сердце, не затмевал все прочие. Я передал матери волосы, сестре – кольцо, потом вручил им письмо Апостоли и рассказал о его болезни и смерти.
Я пробыл у них целый день, а вечером возвратился в город и отправился прямо к консулу. Он знал мою историю от офицеров «Трезубца», который останавливался в Смирне через неделю после моего бегства из Константинополя, потому что на другой же день после моей дуэли с лейтенантом Борком капитан Стенбау получил предписание вернуться в Англию. Все меня жалели, как я и думал, и даже сам капитан намеревался по возвращении в Лондон представить это дело лордам Адмиралтейства в истинном свете. Консул передал мне письмо от моих родителей с векселем на пятьсот фунтов стерлингов на случай, если у меня недостанет денег. Это письмо было написано три месяца назад – следовательно, тогда в Лондоне еще не могли знать о смерти Борка.
Я прожил в Смирне целую неделю, ожидая случая написать матушке. Каждый день я навещал мать Апостоли, которая полюбила меня как сына и с которой я говорил о своей матери. На девятый день я узнал, что в порту стоит шлюп, который за двадцать три дня дошел из Лондона; часа через два после этого консул передал мне письмо. Признаюсь, я пришел в трепет, когда получил его. Наконец, собравшись с духом, я вскрыл конверт, и первые слова невыразимо меня обрадовали, потому что письмо несло утешительную и совершенно неожиданную весть.
По прибытии в Гибралтар капитан Стенбау, приведенный в негодование действиями Борка против Дэвида, написал лордам Адмиралтейства донесение, в котором просил перевести лейтенанта на другой корабль, потому что он возбудил против себя ненависть и офицеров, и экипажа. Характер капитана был настолько известен, что это придавало его просьбе большой вес. Лорды Адмиралтейства тотчас назначили Борка первым лейтенантом на корабль «Нептун», который в то время оснащали в Плимуте. Он был назначен для сопровождения торговых судов в Индию. Таким образом, распоряжение о переводе господина Борка было подписано в Лондоне за неделю до моей дуэли с ним в Константинополе. Следовательно, я убил не начальника, но просто офицера, а это большая разница. Несмотря на это, морской суд приговорил меня к ссылке – очевидно, потому, что я не явился на суд. Отец был твердо убежден, что если бы я явился, то меня оправдали бы, и потому он советовал мне возвратиться как можно скорее. Матушка писала, что она умрет от тоски, если я тотчас не приеду, чтобы ее успокоить.
Теперь мне уже не нужно было писать – я мог лично просить моих родителей за себя и Фатиницу. Я тотчас побежал в порт – там готовилось к отходу в Портсмут торговое судно – и взял себе место. На военном корабле меня были бы вынуждены арестовать, а я хотел свободным явиться к лордам Адмиралтейства, повидавшись сначала с родителями. Я поехал к матери Апостоли, чтобы сообщить ей эти добрые вести, и впервые увидел, что луч радости блеснул в ее глазах и улыбка тронула уста. С дочерью было все иначе. Не знаю, что писал ей Апостоли, какими мечтами он ее тешил, но кажется, она надеялась, что я гораздо дольше пробуду в Смирне.