Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Отец же говорил вам – у меня голова болит и мучит бессонница.
Этой же болезнью уже несколько дней страдал и я, но теперь мне меньше чем когда-либо хотелось выздороветь. Я обернулся к Константину.
– Так что с ней? – спросил он.
– В Лондоне или в Париже, – ответил я с улыбкой, – я сказал бы, что это мигрень, и посоветовал бы больной ездить почаще в театр или отправиться на воды, но здесь это невозможно, и я могу посоветовать вашей дочери бывать почаще на воздухе. Отчего бы вам не прогуляться верхом? – прибавил я, обращаясь к Фатинице. – Вокруг горы Святого Ильи есть прелестные долины и среди них одна, где течет ручей и есть грот, там очень приятно читать или мечтать. Вы знаете эту долину?
– Да, я прежде всегда там гуляла.
– Отчего же нынче не гуляете?
– С тех пор как я вернулся, – сказал Константин, – она совсем не выходит, все сидит взаперти.
– Так завтра я вам советую прогуляться.
Но врач не мог назначить вместо лекарства прогулку, потому я велел Фатинице сделать горячую ванночку для ног и, чтобы не навлечь на себя подозрения слишком длительным визитом, откланялся. Затворив дверь, я заметил, что занавес напротив шевельнулся, – вероятно, это была Стефана, которая не осмелилась присутствовать при моем посещении.
Константин проводил меня до моей комнаты и все старался извиниться за Фатиницу, а я, право, и не думал на нее сердиться. Эта робость, стыдливость, чуждая нашим западным женщинам, не казалась мне недостатком, а, напротив, была прелестна. И я, наверное, до конца жизни не забуду нашей первой встречи. И точно, теперь уже прошло лет двадцать пять с тех пор, как я впервые вошел в ее комнату, но стоит мне только закрыть глаза, и я снова вижу, как она возлежит на своих подушках, вижу ее золотую шапочку, ее длинные волосы, унизанные золотыми монетами, ожерелье, шелковый корсаж, кашемировый кушак, широкие вышитые шальвары и маленькие, ослепительно белые ножки; мне кажется, что стоит только протянуть руки, и я обниму ее.
Глава XXVII
Я не в состоянии описать, что со мной творилось весь этот день. Когда я вернулся в свою комнату, у моего окна начали летать горлицы. В первой зарождающейся любви все исполнено таинственного значения: мне казалось, что горлицы посланы Фатиницей, и сердце мое трепетало от радости.
После обеда я взял книгу Уго Фосколо, пошел в конюшню, сам оседлал Претли, и она повезла меня прямо в грот, куда на другой день должна была приехать и Фатиница.
Я провел два часа в сладостных мечтах, целовал страницы, до которых дотрагивались ее пальчики: мне казалось, что, открыв снова эту книгу, она увидит на ней мои поцелуи. Уезжая, я оставил книгу на том же месте, где нашел ее, и заложил веточкой страницу, которую читал.
Я вернулся домой уже под вечер, но мне не сиделось в комнате, все хотелось подышать свежим воздухом. Я снова обошел стены сада. Теперь они уже казались мне совсем не такими высокими, и мне пришло в голову, что если бы у меня была веревочная лестница, то я без труда перелез бы через них. Я всю ночь не спал, впрочем уже не впервые. Но сладостные грезы наяву лучше крепкого сна восстанавливают силы.
На следующее утро Константин опять пришел за мной, чтобы проводить меня к Фатинице. Я, как и вчера, был уже готов; я не ждал его, но надеялся, что он придет. Мы тотчас отправились в павильон.
Оказавшись в комнате Фатиницы, я остановился в недоумении. Они были тут обе со Стефаной, и обе совершенно одинаково одеты и лежали, облокотившись на подушки. В этом положении различить их по росту было нельзя, а лица девушек были закрыты, и потому даже Константин, по-видимому, не смог сразу их различить. Однако по блеску глаз я угадал, которая из них Фатиница, и подошел прямо к ней.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я. – Дайте вашу ручку.
– Лучше, – ответила она и протянула мне руку без колебаний, не прикрыв ни шелковой материей, ни газом. Стало ясно, что Константин поговорил с ней и уговоры его подействовали. Пульс ее был так же силен и неровен, как и накануне.
– Вы говорите, что вам лучше, а мне кажется, только хуже, – заметил я. – Вам непременно надо прогуляться верхом – горный воздух поможет вам.
– Я буду делать все, что вы велите: отец сказал, что я должна вас слушаться. Но, право, мне сегодня лучше: голова уже не так болит, и дышу я свободнее.
То же самое чувствовал и я – видно, у нас была одна болезнь.
– Если вам лучше, то надо продолжать лечение, пока вы совсем не поправитесь. К тому же, – продолжал я, обращаясь к Константину, – могу вас уверить, что болезнь неопасна и скоро пройдет.
Фатиница вздохнула. Я поднялся, намереваясь уйти.
– Не уходите так скоро, – попросил Константин, – я говорил Фатинице, что вы мастер играть на арфе, и ей очень хочется послушать, как вы играете.
Разумеется, я не заставил себя упрашивать. Я взял прекрасную арфу, висевшую на стене, и сделал несколько аккордов, чтобы вспомнить что-нибудь. Мне пришла в голову сицилийская песня, которую пели матросы «Прекрасной левантинки» и которую я положил на ноты. Вот она, только, разумеется, в прозе она теряет всю свою прелесть:
«Пора, пора! Якорь поднимается, корабль уходит от берега, но серый парус висит вдоль мачты, ветер замирает, волны опадают, и ни малейшее дуновение не нарушает зеркальной глади безбрежного озера. Мы едва движемся на веслах, капитан спит на своей койке, а экипаж поет песни; но я не могу петь вместе с ними. Та, которую люблю я больше жизни, умирает. Я сорвал на берегу полевой цветок; он бледен, как лицо моей милой. Сорванный цветок всегда вянет и засыхает. Так умрет и та, которая день и ночь меня призывает. Бедняжка! Она только и жила моей любовью».
Я пел с таким чувством, что на последнем куплете Фатиница приподняла покрывало, и я увидел ее нежное лицо. Я встал, чтобы уйти, но Фатиница сказала:
– Оставьте мне эту песню.
– Хорошо, я перепишу вам ноты.
– И слова.
– И слова тоже.
– Мне, кажется, стало лучше, я сейчас поеду верхом.
Я поклонился, и мы с Константином ушли.
– Она очень избалованная, – сказал Константин. – Думает, будто все должны делать то, чего она хочет, и сердится, если не исполняют ее прихотей. Мать-покойница ее избаловала, да и я сам… Вы видите, я довольно странный пират.