Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Мы долго стояли на палубе, не сводя глаз с Самоса, и разговаривали о древней Греции; наконец, суда наши вошли в небольшой порт, где был очень хороший причал. Пираты тотчас перенесли на берег две палатки и поставили их в некотором отдалении друг от друга: первую у ручья, вторую в тени небольшой рощи. Они убрали эти палатки коврами и подушками и устроили вход так, чтобы больные могли видеть со своих постелей Самос, за Самосом – голубую вершину горы Микале, а по сторонам от Самоса – Эфес и Милет, или, лучше сказать, места, где были некогда эти города. Потом пираты расположились вокруг палаток лагерем. Когда все было готово, Фортуната понесли в одну из палаток, а другую предоставили Апостоли, потом заставили меня еще раз поклясться, что я не покину Фортуната, пока не вылечу его, и оставили меня на воле. Это было излишне, потому что я ни за что на свете не покинул бы Апостоли.
В этом удивительном климате нечего было бояться ночного холода, однако я хотел убедиться в этом сам и лег спать в палатке Апостоли, а Константин ночевал в палатке Фортуната. Что касается пиратов, то половина из них расположилась вокруг нас, а прочие остались на судах. Утром следующего дня Константин отправил шлюпку на остров Самос за свежими фруктами и съестными припасами. Я попросил, чтобы мне привезли козу для Апостоли, и с тех пор не давал ему уже ничего, кроме молока.
Я еще раз перевязал рану Фортунату. Ему было заметно лучше. Рана начинала уже затягиваться понемногу, и по всему было видно, что она скоро заживет. О нем я нисколько не беспокоился. Но состояние Апостоли очень меня тревожило. Всякий вечер лихорадка у него была сильнее прежнего, и всякое утро он был слабее, чем накануне. В первые дни нашего пребывания на Никарии мы всходили на вершину небольшого холма, высшей части острова, смотреть на восход и закат солнца, но вскоре и эта небольшая прогулка сделалась для него слишком утомительной. Каждый раз он делал на несколько шагов меньше и уже почти не отходил от своей палатки. Наконец, он уже не мог выйти из нее и тогда только начал понимать свое положение.
Апостоли был из тех людей, которые возбуждают в сердцах окружающих чувства светлые и нежные, все его любили и жалели. Я был уверен, что Константин охотно бы согласился отпустить юношу в Смирну, чтобы он мог умереть на руках родных. Я не ошибся: когда я заговорил об этом с капитаном, он не только не отказал, но и предложил перевезти Апостоли в своей шлюпке на остров Теос, потому что оттуда ему уже легче будет добраться до Смирны. Я побежал к Апостоли, чтобы сообщить эту приятную весть, но он, к моему удивлению, воспринял ее довольно холодно.
– А ты? – спросил он.
– Что – я?
– Поедешь со мной?
– Я не просился.
Апостоли печально улыбнулся, и я поспешил прибавить:
– Я не просился только потому, что он, без всякого сомнения, не отпустит меня.
– Ты попросись сначала, а там мы решим, что нам делать.
Я пошел к пирату. Тот сказал мне, что я дал слово не покидать Фортуната, пока он не выздоровеет, а раз он еще лежит в постели, меня никак нельзя отпустить. Я сообщил это Апостоли. Он взял меня за руки, усадил подле себя у входа в палатку и сказал:
– Послушай, любезный друг, если бы я мог, прощаясь с матерью, оставить ей вместо себя сына, а сестре оставить брата, я был бы уверен, что они утешатся, потому что будут вознаграждены за потерю. Тогда я поехал бы. Но раз это невозможно, то лучше избавить их от горя смотреть на умирающего. Я видел, Джон, как умирал мой отец, и знаю, каково сидеть у постели больного и ждать со дня на день, с часу на час выздоровления, которое все не наступает, или смерти, которая не приходит. Расставание с жизнью ужаснее для того, кто на это смотрит, чем для самого умирающего. Горе матери и сестры и меня лишило бы твердости. Там я умер бы, окропленный слезами матери, здесь я умру, утешаясь Божьей улыбкой. Я даже думал, – прибавил он, – скрыть от нее свою смерть: пусть бы она думала, что я путешествую… Я оставил бы тебе несколько писем, и ты пересылал бы их ей время от времени, будто я еще жив. Матушка – женщина старая и больная, быть может, она бы так и прожила в счастливом неведении до самой своей смерти, и тогда только, на смертном одре, она узнала бы, что ей предстоит не разлучиться, а соединиться со мной. Но я отбросил эту мысль – мертвому не пристало лгать.
Я обнял его.
– Но скажи, ради бога, Апостоли, откуда у тебя такие мрачные мысли? Ты молод, живешь в прекраснейшем климате, где воздух тепл и приятен, природа прекрасна. Твоя болезнь была бы смертельна у нас, на Западе, а здесь она совсем не опасна. Мы должны думать не о смерти, а о выздоровлении. Когда ты поправишься, мы поедем к твоей матушке, и у нее вместо одного сына будет два.
– Спасибо, любезный друг, – сказал юноша с кроткой улыбкой, – но ты напрасно стараешься меня обмануть. Ты говоришь, что я молод, – он попробовал встать и, обессиленный, упал, – ты видишь! Я слаб, как старик! Ты говоришь, что воздух здесь приятен, природа прекрасна, но этот приятный воздух жжет мне грудь, а природу я вижу с каждым днем все хуже… Перед глазами у меня, любезный друг, будто пелена какая-то стоит. Окружающие предметы теряют постепенно свой цвет и форму. Так послушай, любезный Джон, и обещай, что в точности исполнишь мою последнюю волю.
Я кивнул, потому что не мог говорить от слез.
– Когда я умру, остриги мне волосы и сними с руки это кольцо. Волосы передай матушке, кольцо – сестре. Ты должен объявить им о моей смерти, ты сделаешь это осторожнее, чем кто-либо другой. Войди к ним в дом, как древние вестники, с веткой железняка [48] в руке, и поскольку к тому времени у них уже давно не будет обо мне никаких известий, то они поймут, что я умер.
– Я сделаю все, что ты хочешь, – ответил я, – но, ради бога, не мучь меня такими мрачными мыслями.
48
Железняк (железное дерево) – произрастает в Азербайджане, Иране и др.; древесина очень прочная – отсюда и название.
Я встал и хотел уйти из боязни, что разрыдаюсь.
– Не уходи же, – сказал Апостоли, – и не печалься так. Ты знаешь, что мы умираем для новой жизни. Мы, греки, всегда были и будем людьми верующими. И право, брат, тот, кто умирает, веруя, счастливее того, кто живет без веры!
– Это ко мне не относится, Апостоли, наши религии отличаются друг от друга некоторыми догматами… Но я воспитан набожной матерью, с которой, к несчастью, разлучен, вероятно, навеки. Я так же, как и ты, верую и надеюсь.
– Ну так послушай же, – сказал Апостоли, – мне хотелось бы поговорить со священником. Позови ко мне Константина: мне нужно попросить его об этом и еще кое о чем.
– О чем же ты хочешь его просить? Мне будет обидно, если ты станешь просить другого о чем-нибудь таком, что я сам мог бы для тебя сделать.
– Я хочу попросить его, чтобы он освободил пленных матросов и пассажиров в день моей смерти, чтобы они и все, кто их любит, благословляли этот день и молились за меня, как за своего избавителя.
– И ты воображаешь, что он на это согласится?
– Помоги мне только вернуться в палатку, Джон, потому что мне холодно, и приведи его.
Я уложил Апостоли в постель и привел к нему Константина. Они проговорили с полчаса на греческом языке, которого я не понимал, но по выражению голоса Константина я догадался, что пират соглашается на все, о чем просит его Апостоли. Только на одно он, казалось, все никак не решался; наконец, он сказал несколько слов с умоляющим видом, и Апостоли перестал настаивать.